Интенсивная терапия

– Когда-нибудь это кончится?

Май пробуждал в Гулом смятение. В этом смятении было все: тяга к перемене мест, тайная тревога и всеобъемлющая любовь к миру, разливающаяся по жилам, словно березовый сок внутри проснувшегося древесного ствола. Гулый оживал и наполнялся смыслом, как сама природа.

Чем больше он приближался к пониманию того, как коротка его жизнь, тем сильнее он любил. Желание писать проистекало из этой же любви. Сквозь клетку бытия Гулый пытался протиснуть руку с посланием к миру. Как попавший в бедствие моряк, он хотел бросить его в бескрайний океан. Не для критиков, не для славы, а для того, кто заметит его и услышит «SOS» бесконечно нежной и одинокой души.

И все ради этого? Смешно. Да, смешно для тех, кто твердо стоит на земле, но не для терпящей крушение души. Комично-нелепый человечек мечтал о том, чтобы люди услышали стук его маленького, разъеденного никотином сердца, и оно бы вдруг стало им небезразлично, как небезразличны они ему. Ну, пусть не все услышат, но один... хотя бы один!

Гулый не был честолюбив, как не бывает честолюбив человек на пороге смерти. Писатель вовсе не собирался умирать, но всегда ощущал себя на пороге... за которым нечто, не оставляющее места для честолюбия.

И все же он был счастлив, потому что музы любили его. Они слетались к нему на ладонь, как птички, навевая мысли, от которых не было покоя старенькой «Башкирии»...

Одна маленькая, навязчивая, как стрекоза, нашептала ему притчу, и Гулый поспешил сесть за печатную машинку: «Давным-давно на берегу безымянной реки...»

Он не успел закончить фразу, как в комнату ворвался взъерошенный Воеводкин.

– Все, конец, нас выселяют! – Он едва переводил дыхание.

– Привет, давай по порядку. – Гулый жалел об исчезновении стрекозы, а вместе с ней и притчи, которую она поспешно унесла на прозрачных крыльях. – Ну, чего у тебя там?

– Приходил участковый, чтоб его... Пригрозил выселить все отребье из пустующих квартир. Отребье – это, конечно, мы с художником и студенты. В сентябре начнут ремонт, поговаривают и об отключении коммуникаций. Но тут есть одна зацепка, как можно продержаться хотя бы лето.

– Ну и?..

– Понимаешь, у этого гада участкового есть тесть в Осельках, ему надо крышу покрыть шифером... Ну вот, он ищет дармовую рабочую силу. Говорит, если мы с художником согласимся побатрачить, то все лето он нас не тронет. Я чего-то засомневался, а потом думаю, чем черт не шутит, сложное ли дело крышу покрыть? И художник подтверждает, что работа плевая.

– Ты хоть раз ее делал?

– Бывают моменты, когда неважно, что ты раньше делал, главное – что с тобой будет дальше, а дальше мы окажемся на улице, если не покроем тестю крышу.

– Ну чего ты все тараторишь, тараторишь... – Гулый закурил, пытаясь вспомнить хотя бы строчку из притчи, но в голове было бело, как на бумаге. Эх, приди Воеводкин на час позже, уж он бы не выпустил из рук эту болтливую стрекозу! Да-а, если она ему и расскажет еще раз эту историю, то уж точно не сегодня. Дух ветеринара вытравливает муз, как дезинсектор.

– В общем, мы сказали, что с нами поедет только один опытный строитель, а мы на подсобке будем ему помогать.

– И кто же это? – безо всякого интереса спросил Гулый.

– Ты, конечно. – Воеводкин слегка пригнулся, как при сильном ветре.

– И когда же вы планируете выезжать на благотворительную акцию в пользу участкового?

– Завтра. – Воеводкин пригнулся еще ниже.

Что-то подсказывало Гулому, что маленькая муза обиделась и вернется не скоро, а значит, ни к чему прозябать в четырех стенах.

– Только предупреждаю сразу: я о шифере знаю не больше, чем ты о прерывании запоев за один сеанс.

– Не напоминай! – Воеводкин радостно потирал руки.

Мосталыгин

Утро началось со споров. Гулый предлагал ехать с Финляндского, чтобы все как положено: сели, открыли бутылочку и поехали. Воеводкин доказывал, что выгоднее отправляться из Девяткино: билеты дешевле и контролеры шныряют не так часто. Но так как ехали они в Осельки, оставалось мало времени на то, чтобы не спеша разлить и выпить.

С трудом нашли компромисс. Решили почать бутылки на перроне в Девяткино, пропустив пару электричек, а остатки допить в вагоне. Билеты и вовсе были вычеркнуты из списка вещей необходимых. Закусь друзья не брали, так как участковый обещал им сытную кормежку у тестя.

К обеду они достигли очень крепкого на вид забора, сверху и снизу которого тянулась колючая проволока. За дощатым частоколом лежали два бегемота – один побольше, другой поменьше. Больший был черен и почти лишен шерсти, меньший космат и неприветлив. Меньший в данном случае не значит маленький.

Открывать калитку сразу не захотелось. Воеводкин еще раз проверил адрес, записанный участковым. Сгрудившись на еле протоптанной дорожке и подталкивая друг друга локтями, они разбудили меньшее чудовище, которое, подняв не то зад, не то морду, стало гулко лаять.

На лай из дома вышел третий бегемот в телогрейке. Он подошел к калитке и, не открывая, пристально посмотрел в глаза каждому. Ребятам снова показалось, что они ошиблись адресом, но рокочуще-булькающий голос сказал: «Пароль». Прибывшие стали оправдываться. Мол, ни в чем не виноваты, разве в том, что ищут тестя лейтенанта такого-то, но, возможно, ошиблись номером дома. Тут бегемот открыл калитку, и все поняли: надо заходить. По тому, как щелкнули засовы за спиной, Гулый интуитивно почувствовал, что отсюда можно выйти, только спросив разрешение.

Обреченные на трудотерапию представились. После этого им назвали всех трех бегемотов. Большой и лысый – кабан Борька, индифферентный ко всему и перемещавшийся с трудом, возможно, полулежа. Меньший и косматый носил неопределенное татарское имя, которое подтвердил утробным урчанием.

– Мосталыгин Петр, – так представился хозяин, он же тесть участкового, которого вновь прибывшие поминали в душе недобрым словом.

Их подвели к невысокому строению. Ребята, не сговариваясь, построились по росту. Хозяин махнул рукой в сторону крыши, засыпанной хвоей и покрытой неизвестным материалом, который не определил бы и опытный кровельщик.

Указав на шифер возле сарая, Мосталыгин процедил:

– Гвозди я принесу.

Стопка волнистых листов выглядела столь внушительно, что хмель из голов приятелей улетучился, в желудке засосало.

Вернувшийся Мосталыгин застал их в том же строю, посматривающих то на шифер, то на крышу. От хозяина исходил запах сырого погреба, домашних солений и потной плоти, давно не знавшей бани. Небрежным движением он бросил ящик с гвоздями под ноги Гулому, а молоток – ровно между ступней художника, чуть заметно кивнул, и Воеводкин понял, что надо следовать за ним.