Интерконтинентальный мост

— Пусть время рассудит. Для нас главное одно: счастье и здоровье нашего будущего ребенка. Все остальное не так уж и важно.

Дни заметно становились длиннее. Весенняя пурга сменялась солнечными долгими днями, съедающими ночное время. Да и ночи от ослепительного снега и ясного неба казались светлыми, хотя полночного солнца еще не было: оно еще уходило за горизонт, но уже ненадолго.

Петр-Амая вставал рано и около часа бегал по берегу озера, наслаждаясь утренней свежестью, светом и воздухом. Если задувала пурга, он выходил обнаженный в ветер и снег и принимал, как он называл, «тундровый освежающий душ».

После плотного завтрака садились за работу, компонуя книгу, пытаясь расположить в логической последовательности огромный материал.

— А почему бы не издать «Энциклопедию Берингова пролива»? — как-то спросила Френсис.

— Книга по содержанию фактически и будет энциклопедией. Но такого рода издания обычно не читают. Их ставят на полку и лишь время от времени обращаются к ним за какой-нибудь справкой. А я хочу заставить людей прочитать эту книгу. Кстати, эта идея не новая. Ты знаешь книгу ЮНЕСКО «Северяне сами о себе»?

— Как же! Она есть даже в нашей кингайлендской библиотеке на английском и эскимосском языках.

— А она ведь по существу тоже энциклопедия, — сказал Петр-Амая. — Я прочитал в письмах Евгения Таю к Майклу Гопкинсу, как создавалась книга ЮНЕСКО. Там тоже была мысль сначала создать арктическую энциклопедию. Но Евгению Таю удалось убедить международную организацию издать именно книгу. На главных европейских языках и на главных северных — эскимосском, чукотском и саамском.

Обычно за работой Френсис вдруг останавливалась, отставляла в сторону бумаги и начинала пристально смотреть на Петра-Амаю, будто видела его впервые. Сначала Петр-Амая не замечал этого взгляда, погруженный в работу, или делал вид, что это не имеет к нему отношения. А потом, не выдержав, бросал работу и принимался целовать Френсис, шутливо говоря:

— я тебя взял сюда, чтобы ту мне помотала, а не мешала работать.

— А я тебе и помогаю, — лукаво говорила Френсис. — Я читала в одной книге, что любовь очень способствует творческой работе, а для поэтов даже является главным источником вдохновения.

— Ну, положим, я далеко не поэт, — с улыбкой отвечал Петр-Амая. — Но если честно признаться, то я счастлив наконец оказаться с тобой наедине. Утром, когда я просыпаюсь от солнца, я думаю о том, как хорошо бы нам с тобой всегда жить вот так вдвоем, чтобы никто не вмешивался в наше счастье, не портил его…

— Давай станем оленеводами! — вдруг предложила Френсис.

— У нас это не получится, — ответил Петр-Амая.

— Почему?

— Потому что из эскимосов хороших оленеводов не выходит.

— Ну тогда будем плохими оленеводами… Должны же быть где-то и плохие оленеводы?

На южных склонах сопок при низких лучах солнца уже можно было различить матовую поверхность, словно снег облили глазурью: это незаметно стаяли за долгий солнечный день первые, быть может, только еще доли миллиметра снегового покрова.

Иногда вечером смотрели какой-нибудь старый кинофильм или постановку, заряжая древний видеокассетный аппарат. Усаживались в кресла в гостиной, выключали картинную галерею и уносились в прошлое. Здесь были старинные кинофильмы, снятые по сценариям Евгения Таю и других чукотских авторов, документальные ленты, видеозаписи драматических спектаклей.

Теперь, конечно, немного смешно и даже досадно было видеть, каким примитивным и диким изображался эскимос или чукча до революции. В старой пьесе Сельповского, известного в прошлом веке советского поэта, председатель туземного Совета — Умка Белый Медведь — был выведен таким дремучим дикарем, что даже непонятно, как его могли терпеть собственные земляки. Или другое — инсценировка романа писателя того же времени «Белый шаман». Петр-Амая прекрасно знал, что никакого деления ни на белых, ни на черных шаманов в чукотском или эскимосском обществе не было. Петра-Амаю удивляло, что никто из чукчей и эскимосов не протестовал против такого искажения и истории, и подлинного национального облика народов.

— А может быть, им просто не давали возможности высказываться? — предположила Френсис.

— Да нет, — возражал Петр-Амая. — Такого в принципе не должно было быть. Может, они и есть, эти протесты и критические замечания, просто я не могу их найти.

Петр-Амая призывал себя не обращать внимания на странные, часто непонятные мелочи, которыми изобиловала прошлая жизнь, уговаривая себя, что не это главное. Но на самом деле смотрел эти фильмы именно из-за этих смешных, странных, порой уродливых несообразностей.

Одна вещь не переставала его удивлять: сознательное отравление человека алкоголем и табаком, при государственном производстве этих ядов!

Кстати, Френсис относилась к этому гораздо спокойнее.

— А чем лучше потребление так называемых психогенных препаратов? Что же касается спиртного, то в нашем обществе каждый волен поступать так, как ему хочется. Это свобода.

— Но ты вдумайся, Френсис, какая же это свобода? Вспомни своего дядю, Джона Аяпана!

— Человек сам для себя решает, как ему жить, — продолжала настаивать на своем Френсис. — И к трезвой жизни должен приходить собственным путем, уповая на себя и на бога. Как это сделал Джон Аяпан.

— А ты знаешь, Френсис, что именно в вашей стране впервые была сделана попытка в государственном масштабе избавиться от алкоголя?

— Я об этом не знала! — искренне удивилась Френсис.

— Были приняты строгие законы, — продолжал Петр-Амая, — но все кончилось довольно плачевно: полным признанием неспособности регулирования потребления алкоголя.

— Ну вот видишь! — торжествующе воскликнула Френсис.

— А в условиях социализма, — спокойно продолжал Петр-Амая, — это оказалось возможным… Хотя и не сразу. Я читал, что первое время противники сухого закона любили ссылаться именно на американскую неудачу.

Иногда после таких разговоров Френсис шутливо жаловалась:

— Я все больше и больше чувствую себя коммунисткой!

— Разве это плохо? — дразнил ее Петр-Амая.

— Но вы ведь не верите в бога!

Иногда со смешанным чувством Петр-Амая отмечал в душе: какой, в сущности, еще ребенок Френсис! Она смешила его своими ребячествами, порой он сердился на нее, но ненадолго. Главным чувством было чувство неубывающей любви и нежности. Хрупкая чаша, до краев наполненная трепетной жидкостью, из которой не хотелось пролить ни капли, — с таким ощущением жил Петр-Амая последние дни.

Однажды Френсис и Петр-Амая были разбужены ранним утром непривычным шумом за стенами бригадного дома. Чудилось, будто тяжелый ветер, медленно нарастая, приближается к дому, расширяясь и занимая все большее и большее пространство.

— Да это оленье стадо! — догадался Петр-Амая, соскакивая с постели. — Это идет Папанто!

Френсис сначала увидела серое движущееся пятно, а уже потом стала различать отдельных оленей, идущих краем долины на юго-восток.

От стада отделился ярко-оранжевый снегоход и бесшумно помчался к дому, вздымая за собой облачко снега.