Интернет-журнал "Домашняя лаборатория", 2007 №9

Ринулся выступать Кудасов, хоть и был приглашен по другому поводу. С дрожью в голосе говорил человек в черной маске, скорей всего проницательный профессор Деревенькин, судили о музыке и другие умы. А Данилов их не слушал. Какие-то обрывки мыслей и фраз до него доносились, но его не задевали. Он сидел усталый, опустошенный… Сила, тонкая и серебряная, из него изошла. Данилов сейчас выпил бы кофе с коньяком или хотя бы две кружки пива. Во рту и горле у него было сухо, будто и не в инструменте десятью минутами раньше, а в самом Данилове, в его гортани и его легких рождался звук. "Как играл-то я хорошо! — опять удивился Данилов. — Отчего это?.." И тут он испугался, подумал, что, может быть, нечаянно сдвинул пластинку браслета и перешел в демоническое состояние.

Но нет, пластинки были на месте, пьесы Данилов исполнял, оставаясь человеком. "Нет, молодец! — сказал он себе. — Скотина ты, Данилов! Можешь ведь! Раз этакую дрянь сыграл, да еще написанную для скрипки, стало быть, умеешь! Только ведь тут одного умения мало и таланта мало, тут ведь и еще нужно нечто… Вдохновение, что ли, нынче снизошло?" Наверное, согласился Данилов сам с со бою, снизошло. Отчего же ему и не снизойти… "А ведь я для Наташи играл", — подумал Данилов.

— Попросим теперь солиста театра, — услышал он голос конструктора Лещова, — поделиться мыслями о музыке, написанной машиной…

"Да при чем тут машина! — хотел было сказать Данилов. — Дура ваша машина. В душе моей музыка была!" Однако вымолвил неуверенно:

— Что же… Ну в общем… Спасибо ей, машине…

— Ну вот! — обрадовался Лещов. — Вот и музыканты начинают здраво судить о будущем, не первый уже…

"Кончили бы они эту болтовню! — взмолился Данилов. — А я бы нашел Наташу. "

Тотчас же, уловив его намерение, к нему подсел Кудасов и шепнул:

— Ну что? Едем сейчас к Муравлевым? А? А то ведь стынет там…

— Они вас пригласили? — спросил Данилов строго.

— Ну… — замялся Кудасов и поглядел на Данилова укоризненно, словно тот нарушил правила приличия.

— Вот и поезжайте, — сказал Данилов. — И передайте им мои извинения. А я не могу… Я давно не видел "Серенаду солнечной долины"… Это ведь музыкальный фильм.

— Ну да. Поезжайте… — засопел с тоской Кудасов. — Без вас они выставят на стол всякую дрянь…

Обиженный, он отсел от Данилова, двигался неуклюже, карманы его пиджака распирали образцы шоколадных конфет "Волки и овцы".

Потихоньку, не дожидаясь конца дискуссии, явно ведшей к посрамлению человеческой музыки, Данилов со стулом отъехал к кулисам и был таков. В пустынном (если не считать очереди у буфета) фойе он уложил укутанный платком инструмент в футляр, обернулся и увидел Наташу.

— Это вы… — растерялся Данилов. — А где же Екатерина Ивановна?

— Она в зале, — сказала Наташа. — А мне показалось, что вы сейчас уйдете и я вас больше никогда не увижу. Я и вышла. Спасибо вам за музыку!..

— Вам понравилось?

— Очень! Я давно так не чувствовала музыку…

— Вы знаете, — застенчиво улыбнулся Данилов, — отчего-то у меня сегодня получилось.

— А мы вам с Катей место держим… Вдруг вы решите остаться на "Серенаду".

Помолчав. Наташа вдруг спросила:

— А Миша Коренев? Отчего он не пришел? Ведь он должен был играть эти пьесы, я слышала…

— Вы знаете Мишу Коренева? — удивился Данилов.

Но тут в зале кончили петь электрические гитаристы, растрогавшие публику словами о желтой любви, двери в фойе распахнулись, и Наташа увлекла Данилова в зал, кино, по ее словам, должно было тут же начаться. Свет погас, Данилов сидел уже между Екатериной Ивановной и Наташей, милый сердцу инструмент держал на коленях, словно уснувшего младенца. Фильм был хороший, как любое доброе воспоминание детства. Однако на экран Данилов смотрел чуть ли не рассеянно, и даже громкие, счастливые мелодии Глена Миллера, словно и не подозревавшие о неминуемой и скорой гибели маэстро в военном небе, не заставили забыть Данилова, что он сидит рядом с Наташей и это главное. "Что происходит-то со мной? — думал Данилов. — Разве прежде так складывались мои отношения с женщинами? Они были легки. Беспечны и азартны, как игры. Если ж и случалось мне робеть, так это — в первые мгновенья. А сейчас все во мне трепещет — эвон! — уже целый вечер! И не видно этому трепетанию конца… И хорошо, что не видно! Неужели это — наваждение? А вдруг интрига какая?" Но нет, эту гадкую мысль Данилов тут же отбросил.

Данилов уже не был уставшим и опустошенным, как на сцене, после музыки. Наоборот, он чувствовал теперь, что в него возвращается тонкая серебряная сила, и возвращается именно с левой сердечной стороны, то есть с той самой стороны, где сейчас находилась на земле Наташа.

Кончился фильм, Екатерина Ивановна попрощалась и пошла к трамваю, выглянул из-за угла последней надежды Кудасов и, все поняв, скрылся в досаде, а Данилов остался в тишине черно-белой улицы с Наташей.

— Я живу у Покровки, — сказала Наташа, — в Хохловском переулке.

— Это же мои любимые московские места, — честно обрадовался Данилов. — Переулки в Старых Садах. А уж ночью взглянуть на них — одна радость.

— Вы проводите меня? — подняла голову Наташа.

— За честь сочту, если разрешите.

Шли они берегом Яузы, а потом пересекли бульвар и голым, асфальтовым полем Хитрова рынка добрели до Подкопаевского переулка и у Николы в Подкопае свернули к Хохлам. Справа от них тихо темнели палаты Шуйских и выше — длинный, голубой днем, штаб эсеров, разгромленный в августе восемнадцатого и ставший нынче детским садом, а в кривом колене Хохловского переулка их встретила ночным гудом нотопечатня Юргенсона, ныне музыкальная типография, каждый раз обжигавшая Данилова памятью о Петре Ильиче, приносившем сюда свои теплые еще листы. Наташа молчала, Данилов ничего не говорил ей о своих любимых местах, о путанице горбатых переулков, он отчего-то был уверен, что Наташа чувствует сейчас все, что чувствует и он. У Троицы в Хохлах, блестевшей и в ночи кружевным золоченым цветком свежего креста, они остановились. Налево убегала знакомая Данилову проходная тропинка в Колпачный переулок, к палатам гетмана Мазепы.

— В том большом доме я и живу, — сказала Наташа.

— Вот ведь судьба! — сказал Данилов. — А я часто тут бываю. Брожу по холмам, когда устану.

— А вы не знаете, — спросила вдруг Наташа, — отчего Миша Коренев отказался играть?

— Я не знаю. Вы из-за него пришли?

— Нет. Я и так бы пришла. Но он мне какое-то странное письмо прислал сегодня. Что-то о Паганини и еще…

— Вы с ним дружите? — спросил Данилов, он уже испытывал ревнивое чувство к Кореневу.

— Да. мы. дружили… — замялась Наташа. — Я его давно знаю. Мы с ним были в Перми… Я тогда сбежала из дома, из Москвы, с любимым в ту пору чело веком, в театр, девчонкой была, мечтала стать актрисой…

— Теперь вы актриса?

— Нет. Я — лаборантка. Мы с Катей — в одном НИИ. Как это давно было и как грустно кончилось!..

Она повернулась резко и пошла к своему тяжелому сумрачному дому. Данилов спешил за ней, думал: "Что же нравится-то мне в ней? Да все! И волосы, и глаза, и руки, и плечи, и колени, и голос. Я и не знаю ее совсем, я не знаю, глупа она или умна, совестлива или бесчестна, добрая душой или мелочна… Я не знаю… Да и все мне равно… Разве могу я теперь исследовать свое чувство. Тогда и чувство-то исчезнет. Нет, я знаю уже: она хороший и добрый человек… Она по мне человек… А впрочем, какое это имеет сейчас значение…"

— Вот все, мой подъезд.

— Я теперь буду искать встречи с вами, — выдохнул Данилов.

— И я, — серьезно сказала Наташа.

Данилов правой рукой (левой он удерживал инструмент) коснулся Наташиных рук. Он почувствовал их доброту и, робея, но и решительно, привлек к себе Наташу, поцеловал ее. Она ответила ему, и не было холода в ее ответе.

Потом они стояли на лестнице у Наташиной квартиры и долго не могли отпустить друг друга. Время стекало в глиняный кувшин и застывало в нем гречишным медом. Наконец Наташа отстранилась от Данилова, взглянула на него серыми прекрасными своими глазами пристально и серьезно, выскользнула из его рук, легким английским ключом отворила дверь и тут же ее за собой захлопнула.