Интерпретаторы

9

В спокойном благоразумном доме Банделе родная деревня всегда представлялась Эгбо местом бессмысленного, но необходимого паломничества. В атмосфере непринужденности, наполненной случайными звуками, путешествие в Осу казалось рискованным предприятием, чем-то вроде поисков нефти.

Ни к чему не обязывал рев радиолы, провожавший его на работу, пустые гудки такси, брань уличных торговцев и механическая копия всего этого в досье, протоколах и на дипломатическом жаргоне.

Небрежная скорбь при виде Союза наследников Осы... послания деда... все это возрождало тайные связи... депутации, присланные от Эгбо Оноса... они всегда говорили, что это судьба, что ты предназначен и избран... и много другого... его собственная непреоборимая тяга к почве... непристойная радость при мысли, что его в любой момент ожидает царство, царство, воплощением которого была мать, чьего лица он не помнил и даже подумывал, а не похожа ли она на тетку, порожденную нервным ветром притоков... нежный трепет при мысли о власти. Бессмыслица. Он лишь прикасался к поверхности, которая тотчас же ускользала. Речь шла не о встревоженной совести, но о жизни и разуме, выбор был прост: тонуть или не тонуть, ибо конец свой Эгбо всегда представлял под водой... Сумрак рощи, другая вода, отражающая подвесной мост и словно сама висящая в воздухе. На душе оставался мутный осадок, и он вновь погружался в старую ложь, бормоча про себя, долго ли мертвые будут тревожить живых.

— Когда же ты перестанешь хандрить? — Банделе умел угадывать мысли друга. — Пора сделать выбор. Знаешь ли, время приспело.

— Даже в выборе есть насилие над человеком. Человек должен жить сам по себе и делать выбор по доброй воле, а не по подсказке давно отжившего.

— Ты говоришь о прошлом так, словно оно нас не окружает.

— Оно должно умереть. Не физически. Нет, когда я думаю об окаменелостях в нашем обществе, о мертвых ветках живого дерева, мертвые на меня нападают. Когда человек умирает, в том или ином смысле слова, не следует придавать чрезмерного значения тому, чем он для нас был при жизни. Долг его состоит в том, чтобы быть немедленно позабытым. Поверь мне, мертвый не должен иметь лица.

— Вам надо поближе сочтись с Саго, — сказал Кола.

— Он политикан.

— Что ты хочешь сказать? Ты же сам говорил мне, что новые африканцы не лезут в политику.

— Вот видишь, ты даже не понял, о чем речь. Да разве ты не понимаешь, что вся твоя мировая или национальная политика обречена на провал, если ты безжалостно не покончишь с прошлым.

— Так на что же ты жалуешься? — спросил Кола.

— Ни на что. Ни на что, поскольку это касается лично меня.

— Ну а все же?

— Да разве нельзя опечатать прошлое и отложить его в сторону? — вскричал в отчаянии Эгбо. — Пусть оно будет безвредным анахронизмом, к которому прикасаешься и спокойно отходишь прочь, не беря на себя никаких обязательств! Человеку это особенно необходимо, когда настоящее, столь же бесплодное, проявляется только в подчеркнуто отвратительном недостатке мужества.

— Что опять приводит нас к Осе, не так ли? — мягко заметил Банделе.

— Я говорю вообще.

— Конечно, конечно. — И он засмеялся и встал, услышав настойчивый стук в дверь. Он вернулся, размахивая пачкой листков. — Подарок от студентов. Вчера был последний срок, но это первое поданное сочинение. Каждый хочет по собственной прихоти переиначить вселенную, и никому не приходит в голову, что его планы меня не устраивают.

— Ну что ты так на меня уставился? — сказал Кола. — Я ведь не собираюсь везти вас на экскурсию к людоедам.

— Я просто хочу сказать, что мертвым не место среди живых, — сказал Эгбо. — Не надо их трогать, иначе они встают из могил и ставят перед живыми неразрешимые задачи. Не их дело обязывать нас к чему-то.

— Но кто говорит, что они нас к чему-то обязывают?

— Я говорю. Они хитроумно развеивают твою решимость, которая всегда должна быть в твоей голове.

Еще студент постучал в дверь, и Банделе взвыл.

— Новые сочинения. Кстати, пора идти, а то опоздаем к Джо.

— А когда у него начало?

— В девять. Шейх придет?

— Шейх?

Эгбо огляделся и увидел возле проигрывателя недвижного Секони.

— Знаешь, Секони, порой мне кажется, что ты самая незаметная личность в мире.

— Который час?

— Девять.

— Поехали. Можем продолжить спор по дороге.

Но Секони уже трудился над построением, которое завершало дискуссию:

— В сссоборе вввселенной ппприсутствует сссовершенное единство жжжизни. Жжжизнь — кккак бббожество, мммножественность ее пппроявлений тттолько илллюзия. Бббожество едино. Так же и жжжизнь или сссмерть, обе они нннаходятся в едином сссоборе бббытия...

Он сделал передышку, и воспользовавшись ею, Кола поднялся:

— Поехали, Шейх, продолжим в пути.

— Нет-нет, — воскликнул Эгбо, — дайте ему кончить!

— Мы опоздаем к началу концерта.

Вернувшийся Банделе бросил новую кипу сочинений на стол.

— Так поехали? А как же Сими?

— Я ее подожду, — сказал Эгбо.

— То есть ты опоздаешь?

— Это зависит от того, когда Сими придет, — рассмеялся Эгбо.

— А ты? Ты будешь торчать тут до обалдения?

— Да я уже обалдел. Месяц не видел женщин.

— А как же Оволеби, танцующие апельсины? — кротко напомнил Банделе. — Это было лишь две недели назад.

— Я и забыл, — признался Эгбо.

— Уже забыл? — завопил Кола. — Ту, чьи берега были распахнуты...

— Убирайся.

— Должно быть, Эгбо узнал, что она не женщина.

— Да-да, ты о ней ни разу не вспоминал.

— Вы правы. Она не женщина, а символ матриархата... Уйдете же вы наконец?

— Постарайся поспеть ко второму отделению. Джо под конец всегда поет «Порой я считаю себя сиротой».

— Банделе, выгони эту бездарность, прежде чем я…

— Я иду. Обязательно приходи.

— Я всегда прихожу.

Оволеби? Случайность. Поездка в деревню выбила ее из головы. Сими — другое дело. Эгбо подумал, просыпался ли он хоть раз без мыслей о Сими. С потерей «сиротской невинности», как он выражался, пришли первые муки раскаяния и страх согрешить. Страх. Он полагал, что страх развеялся с тучами в ночь его первого бегства, страх этот не возвращался до ночи у Сими, когда он почувствовал ужас перед силой своих чувств. Он боялся мысленно оживлять откровения этой ночи, ибо тело его мгновенно соединило бы землю и небо, потряся их до основания. Ни один человек не имел права испытывать то, что испытывал он, и поднимать мятеж против упорядоченного мироздания. Только он, по сути дела, мальчишка, школьник, едва отчистивший из-под ногтей грязь школьной фермы...

Эгбо тогда проснулся после недолгого сна.

— Дорогой...

— Кто это? — спросил встревоженный Эгбо.

— Что?

— Кто-то меня коснулся.

— Смешной мальчик, — сказала Сими.

— Смешной? А ты веришь в бога?

Эгбо не мог удержать язык. Он знал, что идет навстречу великому вызову жизни, навлекая на себя гнев небесный кощунственным утверждением своей правоты и восторга.

— Отчего ты об этом спросил?

— Нет, ты веришь в бога?

— Конечно. Все верят.