Интервью Иосифа Бродского

– - А пространство?

– - Пространство человека себе не уподобляет.

– - А то, что произошло с нами, когда мы оказались по ту сторону океана, в другой стране, в другом, по сути, измерении?

– - Мы оказались в том же самом измерении. Думать иначе -- значит дурить себе голову. У русского человека есть тенденция, мне она чрезвычайно знакома, сваливать свои беды...

– - На обстоятельства?

– - На обстоятельства. Прямо и косвенно. Чаще -- прямо. Более идеальной обстановки, которая существует в Советском Союзе для человека бездеятельного, и представить себе невозможно. Что происходит с человеком здесь? Он начинает искать власть, начальников. Ему надо кому-то подчиниться, чтоб не нести ответственность за себя самого. Он не понимает, что дело не в обстановке, не начальниках, а в нем самом. Некоторых это совершенно сбивает с толку, пугает. Предъявить претензии себе труднее, чем кому бы то ни было: другому времени, месту, стране. Это, в общем, вполне понятное, но не слишком серьезное отношение.

– - А как Вы лично вписались в американскую среду? Она Вам созвучна?

– - Абсолютно созвучна. В той же самой степени, что и русская.

– - Вам не пришлось привыкать к образу мышления Ваших американских друзей?

– - Нет, это им пришлось приникать к моему образу мышления. Американцам, действительно, присущ более высокий уровень сдержанности и меньшая склонность в самопожертвованию, к раздиранию рубах на груди и посыпанию волос пеплом. Что кажется нам даже бессердечным, но, по крайней мере, избавляет нас от определенных разочарований, которые неизбежно возникают, когда тот самый человек, который рвал на себе рубашку и посыпал волосы пеплом, ничем не в состоянии тебе помочь. Поэтому лучше с порога знать, что ты ни на кого не можешь рассчитывать, кроме самого себя.

– - Это знание не обедняет ли ваших контактов?

– - Нет, не обедняет. Ибо я жду от людей того же объема добра и зла, на которое способен сам. Ни больше и не меньше.

– - Ваше отношение к Америке, к Нью-Йорку, в частности?

– - Я не в состоянии объективизировать свое отношение к Нью-Йорку и к Америке. Но для того, чтобы жить в иной стране, в чужой стране, если хотите, нужно любить либо ее культуру, либо архитектуру, либо конституцию, либо литературу, либо... я уж не знаю что.

– - А может быть, все вместе?

– - Может быть. Хотя я не думаю, что существуют такие ренессансные натуры, которые могут охватить своей любовью все. Я, например, с большим уважением и симпатией отношусь к американской литературе, и поэтому жизнь здесь для меня с самого начала представляет интерес. Как я отношусь к Нью-Йорку? Это замечательный город. И монструозный в то же время. Он чудовищен во многих своих проявлениях, но в его чудовищности есть то преимущество, что это тенденция, доведенная до абсолюта. А по крайним ситуациям мы как раз судим о том, что находится посередине. Как лаборатория познания жизни Нью-Йорка великолепен. Лучшего места себе придумать нельзя. Хотя, конечно, можно и обойтись без этого опыта на самом себе.

– - Во всяком случае, в этом многонациональном, разноязыком конгломерате вы можете оставаться самим собой. Здесь меньше ощущаешь свою инородность, чем в любом другом американском городе, и уж, конечно, в любой многонациональной стране.

– - Я ощущаю свою инородность, в общем, более или менее постоянно. По отношению ко всему. Где бы то ни было. Это было дома, осталось и здесь. Видимо, это сугубо индивидуальное.

– - Может быть, это потому, что Вы вне времени? Что Ваше время впереди, скажем, в будущем столетии?

– - Я так не думаю. Может даже статься, что оно уже прошло.

– - Критики считают, что Вы взорвали традиционный, классический русский стих, лишив его основного атрибута -- строки, как "единицы поэзии", и тем приблизили к прозе. Считаете ли Вы это правильным мнением?

– - Ничего я русский стих не лишал и ничего в нем не взрывал. У каждого человека своя дикция, и у меня, видимо, тоже своя. Про приближение к прозе я ничего сказать не могу: единственно, к чему я более или менее всегда стремился, это к логичности -- хотя бы чисто внешней -- поэтической речи, к договариванию вещей до конца.

– - Считаете ли Вы себя новатором?

– - Нет, не считаю. Новаторство вообще категория вздорная. Рифмы у меня попадаются иногда хорошие, но считать их "новыми" бессмысленно, они взяты из языка, в котором всегда были.

– - Относитесь ли Вы критически к своему творчеству?

– - К тому, что я делаю? В достаточной степени. Иначе бы я этим не занимался.

– - Вы получили недавно одну из самых престижных Американских премий -премию Макартура. Вы стали теперь состоятельным человеком. Намечаются ли у Вас изменения в связи с изменением Вашего материального статуса?

– - Нет, я думаю, никаких. Я, как жил, так и живу, так и собираюсь жить. Менять я особенно ничего не стану. Ну может, дом себе куплю со временем. Это максимальная перемена обстоятельств.

<1981>

– ----------------

Феликс Медведев -- Иосиф Бродский

– - Почему вы сейчас не в Нью-Йорке, а в Саутхэдли?

– - Я преподаю здесь историю русской и английской литературы. Занимаюсь этим уже много лет.

– - Вы профессор?

– - Да.

– - А сколько у вас студентов?

– - По-разному, колледжи здесь небольшие. Иногда я читаю лекции двадцати студентам, иногда семидесяти.

– - Этим вы занимаетесь из-за финансовых проблем?

– - Финансовые проблемы отпали, мне нравится преподавать, читать лекции.

– - А что представляла собой ваша нобелевская лекция? Как происходило вручение Нобелевской премии?

– - О лекции в двух словах не скажешь. Если вы ее не читали, мои нью-йоркские друзья помогут вам приобрести полный ее текст. Премию мне вручали в Стокгольме, в городской ратуше. Я был одним из семи лауреатов в разных областях науки, искусства.

– - Я знаю, что на торжественный акт приглашаются друзья. Были ли они рядом в тот памятный день?

– - Друзья были. Но из Союза не смог приехать никто.

– - Вы довольны своей речью?

– - Как сказать? Вроде бы да.

– - Для вас получение премии было неожиданностью?

– - О ней говорили в связи с моим именем несколько лет. Хотя для меня она все равно неожиданность.

– - Сколько книг у вас вышло на сегодня?

– - Семь. С 1965 года.

– - Каковы их тиражи?

– - Представляю их только приблизительно. От десяти до двадцати тысяч каждая.

– - Вы довольны?

– - Не знаю.

– - А как вы относитесь к книгам о себе, их ведь тоже опубликовано не менее семи.

– - Отношусь к ним несерьезно.

– - Вы пишете по-русски или по-английски?

– - Стихи по-русски, прозу по-английски.

– - Вы следите за развитием современной советской поэзии?

– - К сожалению, я не вижу ее целиком. Я все-таки от нее отрезан. По-видимому, в ней участвует много лиц и картина обширна. Могу лишь назвать имена Кушнера, Рейна, Елены Шварц, кого-то еще... Величанского, Еремина, Кривулина... Но эти имена вам, наверное, почти ни о чем не говорят?