(Интро)миссия

Теперь немного о нашем так называемом взводе. Тридцати парням выпала честь в нем оказаться. Мое внимание привлекли несколько москвичей, а также эстонец Рейно и латыш Янис. Какие же лапочки были эти балты! Прям бери и трахай! А кровать моя была рядом с кроватью Антона. Даже не рядом — она была к ней придвинута. Спал он, в отличие от меня, спокойно. Чувствовалось, во-первых, что я его не волную, а во-вторых, то, что его служба подходит к концу. Величественным и надменным он оставался даже во сне. Я и не заметил, как придвинулся к нему очень близко. Настолько, что стал чувствовать тепло его крепкого тела. Боясь пошевелиться, я в ту ночь всё же заснул.

Разбудил меня Антон, когда гаркнул „Подъем!“ прямо над ухом. Он приказал всем выйти на улицу и строиться на физзарядку. Ах, этого мне только не хватало! Мало того, что глаза слипаются, так еще придется бегать по городку в тяжелых, лишенных изящества сапогах. И всё-таки мы побежали. Бежали долго-долго, я уже подумал, что этот кошмар никогда не кончится. Но он кончился. Кажется, мы даже остались живы. И как только я увидел перед собой кровать, единственным желанием было совокупить ее со своей задницей. Только я это сделал, как раздался голос одного из наших сержантов с редкой фамилией Иванов, который вежливо предупредил, что так поступать не положено. Это предупреждение он сопроводил таким семиэтажным матом, что мне и в голову не пришло усомниться в его правоте. Пошел я умываться. Народу в умывальнике было много — вся наша рота. Я встал в очередь и принялся рассматривать лоснящиеся от пота торсы.

Своей очереди я, уже возбужденный, всё же дождался. Правда, когда я вернулся в казарму, услышал о себе много лестного. Самым ласкающим слух словом было многозначительное „Каззёл!“. Увы, в меня им метнул Антон. Все дружно зашипели, ибо я явно их задерживал. Многозначительное слово повторили еще человек десять. Я быстро заправил кровать, но сделал это не так, как учили. А может, и так, но сержант Иванов яростно разбросал всё в радиусе трех метров. Я снова повторил свою процедуру, Иванов — свою. Но эта игра нам понравиться не успела: подошел Антон и показал, как это делается. Иванов не решился покуситься на сооруженное Антоном чудо.

Мы пошли завтракать. Народу в столовой было очень много, но совсем не пахло вкусной и здоровой пищей. Я никогда до этого не был в свинарнике, но почему-то в тот момент на ум пришел именно он. Поел немного блюда, слегка напоминавшего какую-то кашу. Отчего-то вдруг стало тошно. Я взглянул на сослуживцев. Белорусские хлопцы, не морщась, уплетали эту гадость, москвичи величественно ковырялись в ней ложкой. Обед был ненамного лучше, но я всё же ненадолго почувствовал, что наелся. Сразу после обеда нас выгнали на плац и приказали маршировать. Боже мой, заставил бы кто-нибудь сейчас повторить этот подвиг! В тяжелой шинели и неудобных сапогах я пытался „чеканить“, как учили, этот их „шаг“, натирая себе мозоли. Шагая, я думал лишь о том, чем и как поскорее захворать. Память тогда меня редко подводила, и я вспомнил, что в медицинской карте, которую мне выдали на комиссии, было что-то написано про мое больное сердце. Желание заболеть подстегнуло еще и то, что сержанты бессовестно издевались над нами после отбоя, заставляя то ложиться в кровать, то резко вскакивать и одеваться. И тогда я разработал стратегический план…

Утром нас снова построили на зарядку. Опять мы бежали! Однако еще вчера я по дороге заметил здание, о котором мне сказали, что это санчасть. Манящие милые окна!.. И вот, когда мы бегом возвращались обратно, со мной случился обморок. Всё было, как при тяжелых случаях эпилепсии. Первым ко мне подбежал Антон, похлопал по щекам и приказал немедленно нести меня в заветное здание, до которого было рукой подать. Подействовали несколько таблеток, которые я прихватил из дома: доктор сразу определил меня в санчасть.

Проснулся я в тесной палате, битком набитой кроватями в два яруса. Первым делом пожаловался врачу на свое пошатнувшееся здоровье и пригрозил умереть, если медицина не найдет способа уволить меня из армии. Доктор мою тираду внимательно выслушал, но потом молча, как медведь, удалился. Я огляделся и, увидев, что не один, стал потихоньку рассматривать товарищей по несчастью — или, скорее всего, наоборот. Их набралось человек двенадцать. Увы, всё какие-то серые мышки… От досады я заснул. Меня разбудил белокурый, щупленький, с милой мордашкой сержант-фельдшер, который пришел делать мне укол. Впервые я применил задницу не по назначению. Я спросил, как его зовут, на что он ответил, что его следует называть „товарищем сержантом“. Но, видимо, в моих глазах было столько теплоты и блядства, что он тут же добавил: „Юра“. Обменялись любезностями типа „Очень приятно“, после чего я попросил его измерить давление, на что он посоветовал мне зайти к нему в фельдшерскую через полчаса. „Уж от такого красавчика у меня не только давление поднимется!“ — подумал я и стал считать минуты.

Юру я застал склонившимся за шахматной доской. Он уже успел сделать свою работу по обкалыванию молодых задниц и всецело отдался решению какого-то этюда или задачи. Увидев меня, не смог скрыть улыбку, но всё же строго заметил, что я пришел на десять минут раньше. Потупив глазки, я скромно извинился и сел за стол, вытянув руку и опрокинув при этом черную ладью. Давление оказалось нормальным, ладья вернулась на свое место. Я предложил сержанту сыграть пару партий в шахматы и без труда их выиграл, после чего помог решить мучившую его трехходовку. Завязался разговор. Сначала мы долго говорили о шахматах. Я даже успел приврать, что проиграл Карпову в сеансе одновременной игры только на сто двадцать каком-то ходу. Восхищению Юрки-провинциала не было предела.

Поговорили о Карпове. Я вскользь упомянул, что он гомик, хотя на самом деле такими сведениями и не располагал. Как бы кстати спросил, борются ли в армии с таким злом, как гомосексуализм. Юра в недоумении пожал плечами и ответил, что не встречал ни одного гомосека. Тут уж буйство моей фантазии предстало во всей красе. Я ему такого нарассказал! Правда, якобы не про себя. По блеску его глаз я понял всё. Остальное было делом техники. Но тут, откуда ни возьмись, появился Юркин шеф, мой лечащий врач. Разговор едва успели перевести на другую тему. Обнаружилось, что я неплохо пишу каллиграфом. За это врач предложил мне стать по совместительству „придворным художником“ и тотчас же начать писать стенгазету. Я с радостью согласился, прикинув, что у меня будет масса времени для общения с Юриком.

Наступил вечер. Я мирно посапывал в своей кроватке, когда зашел Юра с пачкой разноцветных фломастеров. Сердце мое бешено забилось, когда я спускался в фельдшерскую. Дверь изнутри закрылась на ключ. Между мной и Юркой была лишь пачка фломастеров. Юрик пытался вручить ее мне, но я крепко схватил его за руку. В мгновение ока сержант оказался в моих объятиях. От первого поцелуя он растаял. Минут десять, если не больше, мы стояли посреди комнаты и целовались. Руки мои тщетно пытались нащупать нечто, присущее мужчине, и, наконец, наткнулись на что-то, напоминающее пипетку. Сей конфуз меня особо не расстроил, и я медленно ввел с таким трудом найденное себе в рот. Ноги его дрожали и подкашивались, еще бы минута — и уже мне пришлось бы выполнять роль фельдшера. Юру спасла моя сообразительность: я вспомнил, что есть такая подходящая для этого случая вещица, как „sixty nine“. Мы улеглись валетом прямо на полу. Бедный Юрик так испугался, увидев перед носом то, что никогда так близко не видел! Пересилив себя, он начал исправно вторить моим движениям…

Рано утром пришел доктор и узрел шикарную стенгазету. Она была сделана лишь наполовину, но даже в таком виде вызвала у лейтенанта чувство, похожее на экстаз. Так я второй раз за утро удостоился похвалы. Довольный и вычерпанный, я отправился спать.

Юрка опять разбудил меня. Он уезжал на неделю на учения и пришел уведомить меня об этом. Неделя тянулась очень долго. Сопалатники особенно не беспокоили, разве что несколько раз поинтересовались, как это я так сошелся с таким влиятельным здесь человеком, как фельдшер. Я кратко отрезал, что это мой друг, однако входить в подробности счел за лишнее. Подруги-стенгазеты спасали меня от скуки. В назначенный день Юрка не явился. Постепенно я написал и нарисовал всё, что доктору было нужно, и он стал готовить меня к выписке.

А между тем жизнь в санчасти шла своим чередом. Уставшие от службы сержанты и просто старослужащие гоняли молодых бойцов. Последние скоблили лезвиями туалеты, тщательно мыли палату сержантов, ходили на кухню за пищей, которая, к слову сказать, была чуть получше, чем у здоровых. За малейшую провинность типа отлучки в чайную без ведома сержантов (всё-таки еда была не настолько хорошей, чтобы только ей и питаться) бойцы получали по физиономиям. Их настолько напугали не бог весть чем, что жаловаться они боялись.