(Интро)миссия
Шрифт:
Осень всё больше давала о себе знать. Не только листопадом. В один прекрасный день стало жутко холодно. Когда-то, в декабре восемьдесят седьмого, я не мог поверить, что осень восемьдесят девятого может когда-нибудь наступить. Она казалась настолько далекой, что легче было с ума тронуться, чем представить ее. И вот она, что называется, на носу. Падающий лист угодил прямо на нос в тот момент, когда мы со Славиком вновь уносили бильярдный стол в клуб. Руки были заняты, и лист преспокойно висел на переносице. Сдул. Легкое дуновение сбило набок пилотку, из которой вывалилась длинная челка. Не было сомнений, что она была самой длинной во всём округе. Я растил ее еще с Минска. Когда наступила весна, и мы сменили шапки на пилотки, мне стоило больших трудов прятать ее. Каждое утро я аккуратно запихивал ее под пилотку, а она, непослушная, ничуть не боясь, что ее могут приказать уничтожить, норовила показаться всем. Особенно на разводах и строевых смотрах…
В увольнения я практически не ходил. Изучив этот городок досконально, я потерял к нему всяческий интерес. Только один раз мы с Ромкой и Славиком выбрались в баню от нечего делать.
Идея отфигачить командирского драйвера в две палки пришла, как ни странно, Славику. Вернее, он только обмолвился шутя об этом. Но этого было вполне достаточно, чтобы я воспринял шутку за призыв к действию. Уговорить Ромку больших трудов не составило: „Сначала искупаемся, а потом угощу тебя чебуреками“. Наверняка Ромка размечтался, что ему удастся и рыбку, вернее, чубуреки съесть, и на хрен не сесть. Сел, как миленький! Я быстренько раздрочил его ртом, а потом, как в детских анекдотах про грузинов, намылил попку и подтокнул туда Славика. Тот управился быстро и уступил место мне. Ромка кряхтел, но будущие чебуреки отработал исправно. Настолько натрудился, что сожрал их на целый рубль. А потом говорили, что в армии проституция как таковая не существует…
Вновь клуб стал нашим со Славиком пристанищем. Не знаю, что изменилось во мне, но больше не хотелось быть ни с кем другим. Только с ним… Я всё время задавал себе дурацкий вопрос, пытаясь классифицировать отношение Славика ко мне. У нас, у пидарасов, слишком всё просто: любит — не любит. Славик не любил в нашем понимании. Он любил так, как только мог любить парень, далекий от московских пидовских страстей. Я был уверен, что при удачном стечении обстоятельств те же Ромка, Боб или Денис могли стать в Москве отъявленными шлюхами. И точно так же я был уверен, что Славику это не грозит, как бы обстоятельства ни стеклись. Было время, когда мы даже перестали трахаться — нам было здорово и без этого. День улетал за днем, словно последние листья с деревьев. Альбомы и стенды появлялись на свет вовремя, принося ощущение сытости (от первых) и спокойствия (от вторых). Ростик метался весь конец сентября, пытаясь узнать номер приказа Министра обороны о нашем увольнении. Вовчик спокойно дожидался Язовской милости, я же вообще забыл о том, что на днях стану Дембелем Советской армии и Военно-морского флота. Триста сорок седьмой приказ Язова появился с опозданием на несколько дней, изрядно поволновав Ростика. Он носился, как ужаленный, повторяя вслух заветные три цифры и смеша всю округу. Даже свиньям, наверно, прочел вырезку из газеты. Те, впрочем, особо не волновались, наверняка зная, что и после ухода Ростика без корма не останутся.
Честно говоря, мне было всё равно, когда придет этот самый пресловутый дембель. Из-за того, чтобы приблизить его хоть на день, Ростик был готов лизать задницу Мойдорыру и ниже по рангу, включая немытых прапорщиков. Я пытался сохранять спокойное выражение лица при упоминании магического слова. А сочетание „дембельский аккорд“, то есть последнее большое благое для части дело, вообще для меня не существовало. Всё, что я здесь делал, было дембельским аккордом. Один аккорднее другого… Мобилизационные списки заканчивались. Снова, как и в прошлый раз, бравые комбаты получат их в один день и даже „спасибо“ не скажут. Но я уже настолько привык к этому, что на чудеса не надеялся.
Тетке снова вздумалось приехать. Надеюсь, что из-за меня, хотя она упорно говорила о том, что у поляков зимние пальто намного дешевле, чем в Москве. На сей раз она прихватила с собой мамочку. Я ей так живописно обрисовал райское место, в котором служу, что она загорелась желанием увидеть это своими глазами. В субботу, тридцатого, я ждал на автовокзале их автобус…
Поселение в уже знакомой нам своим ненавязчивым сервисом гостинице на сей раз прошло более гладко: девочки — в одну сторону, мальчик — в отдельный номер. Славик немного напроказничал в парке, и командир взвода лишил его увольнения. Перспектива провести ночь в одиночку заставляла меня искать выход из, казалось бы, безвыходной ситуации. Ангел-хранитель в лице Голошумова, заступавшего в наряд, принял бутылку водки в обмен на милость. Он пообещал закрыть глаза на Славиково исчезновение ночью, пообещав открыть их перед самым подъемом… Рыночные похождения я пропустил, решив, что лучше отнести Смирнову давно обещанную лётную куртку, которую тетушка наконец-то притаранила. Дверь открыла моя несостоявшаяся невеста. С большим трудом разбудили хозяина дома, пребывавшего в состоянии нестояния после вчерашнего. Пить я отказался. Узнав, что Кирюха поступил, как и хотели родичи, в военное училище, я поспешил откланяться…
Славик пришел, когда стемнело. Рум-сервиса в этой жопе по понятным причинам не существовало, и я заранее запасся ужином. Женская половина отошла ко сну. Открыв нараспашку окно, мы, лежа на кровати, любовались россыпями звезд. Млечный Путь, казалось, отражался в его глазах. Вскоре на них выступили слезы.
— Дим, как я буду без тебя?
— Не знаю…
Лучше не говорить об этом. Если он думает, что я приеду домой и сразу забуду его, он думает неправильно. Мне вдруг самому стало страшно от мысли, что через пару месяцев моя жизнь изменится. Не будет подъемов, мойдодыров, альбомов… Каптерки… Бильярдного стола… Баскетбольной площадки… Славика… Он останется еще на год. Конечно, Слав, мы увидимся через год. А что потом? Ты часто говорил мне, что не сможешь жить в Москве. Я тоже долго не смогу дышать карпатским воздухом — он слишком чист для меня. А это всё означает, что нам не суждено быть вместе… Ты плачешь… Это в детстве мне казалось, что стоит только стать взрослым,
и можно будет делать всё, что захочешь. Не получается… Млечный Путь скрывается из поля нашего зрения. Вскоре все звезды исчезают, повинуясь силе солнечного света. Так и не сменив положения, в котором легли, мы встаем. Голошумов вскоре произведет таинство подъема. Славик уходит. Молча…Я не замечаю, как быстро пролетает воскресенье. Проводив гостей, зачем-то иду в кино — на Бельмондо. На него идут многие. Все хотят посмотреть Бельмонду. А мне не до Бельмонды. Ухожу в разгар сеанса. На сей раз местные бляди не пристают — наверно, видят, что я недееспособный. У туалета останавливает солидно одетый мужичок. Предлагает выпить водки у него дома. Тьфу ты, пидар! Оскорбляя его, спешу на автобус. Может, ему просто не с кем было раздавить пузырь?..
Начальник штаба хочет, чтобы я отработал двухдневный „увал“. Раскладывает передо мной с несколько десятков карт два на два метра. На них нужно рисовать машинки и показывать тем самым размещение всех автодорожных войск на случаи войны и мира. Карты настолько большие, что за месяц с ними не управиться. НШ говорит, что это и есть дембельский аккорд. Слова звучат, как приговор: через месяц дембель!..
Растягивать столь непыльную ответственную работу не было смысла. Я помнил, как говаривал Алик: дембель неизбежен, как крах капитализма. Славик постоянно со мной — конечно, когда не работает. Мы почти не разговариваем. Остальных для меня просто нет. Они все для меня ушли на дембель — я списал их, подписав всем указ номер триста сорок семь. Октябрь запомнился мне только переходом на зимнюю форму одежды, да и то только тем, что теперь исчезла необходимость по полчаса прятать челку под пилотку. Вечера проводим в клубе со Славиком. Карты постепенно заполняют командирский сейф — близится то, что неизбежно, как крах капитализма…
Невротическое состояние, в которое я впал при непосредственном участии Славика, а также то, что однажды мы с ним и с Голошумовым напились до чертиков, и я шлялся по улице почти голый, способствовало тому, что я в один прекрасный день конца октября свалился с температурой. Мойдодыр обронил как-то, что уволит нас троих вместе. Ростик с Вовчиком летали надо мной, как мушки-дрозофилы, умоляя не ходить в госпиталь. Мне и самому туда не хотелось, но температура переваливала за сорок даже утром. На третий день Ромка повез меня к Будённому. Тот, наверно, подумал, что я — это не я, а его навязчивое состояние. Теперь он верил мне, когда я визжал, что не лягу в его отделение. Теперь он верил, что я не хочу госпиталя. И издевался надо мной: „Что ж ты раньше так не говорил, милый? А теперь-то я уж точно положу тебя — ты где-то нагулял двустороннюю пневмонию“. И определил меня аж в инфекционное отделение. Воспаление легких сочеталось с еще какой-то гадостью, и присутствие моей скромной персоны в терапии было небезопасно для остальных.
Инфекция — она инфекция и есть. С подобающим запахом, одинаковым и в палатах, и в туалете, и в других отхожих местах. Две пневмонии для одной армии — это уже слишком! Задница быстро вспомнила, как ее нещадно протыкали в Борисове. Шесть раз в сутки она подвергалась мучениям. Сон мой вовсе не гарантировал ей покоя — инфекционные сестры были гораздо добросовестнее всех тех, которые прикладывались к моей заднице раньше. Если те позволяли себе вливать на сон грядущий по две-три порции антибиотиков, то эти приходили ночью, исправно делая свое дело. Я быстро натренировался не просыпаться при этом, во сне стаскивая с себя трусы и подставляя половинки по очереди. Даже во сне я не позволял себе путать их, нагружая обе части единого целого равномерно. К концу третьего дня я подал первые признаки жизни, попросив поесть.
Разумеется, сервис не отличался от терапевтического, и мне пришлось ждать ужина. Как нетрудно догадаться, „инфекция“ жрала в своем здании, и мне пришлось ограничиться созерцанием всего нескольких товарищей по несчастью. Количество было не в ущерб качеству. Моими сопалатниками были два молодых человека, являвшие собой полную противоположность. Тот, который помоложе — беленький, с ясными голубыми глазками — прямо младенец в больничных одеяниях. Когда я бредил, думая, что уже на том свете, я принял его за ангелочка, впорхнувшего в палату. Мальчик схватил тоже что-то легочное. Даже его кашель был приятного тембра. Парнишка открывал рот, только чтобы откашляться — настолько он был замкнутым. Сразу видно — только что призванный. Звался Максимом. Родился в Вологодской области, где, собственно, и жил, пока не случилось несчастье, именуемое армией. Второй сопалатничек был с явными признаками Средней Азии на лице. Я вспомнил его по „химической“ столовой. Он был одним из немногих, кому я не делал альбома. Он тоже знал меня в лицо. Судя по почтению, которое он мне оказывал, его химические коллеги отзывались обо мне хорошо. Страдал он тяжелой формой гепатита. Ума не приложу, кто догадался положить его в палату к легочникам. Пока я пребывал между небом и землей, потомок Ниязи приставал к Максиму со всякими дедовскими глупостями. Макс не мог предположить, что в госпитале его будет ждать то же, что и в части. Как и я когда-то в Минске, растерялся, но отпора не дал, чем и позволил нерусскому собрату по Союзу продолжать. Я успел отвыкнуть от всей этой гнусности типа отжиманий от пола, „сушеных крокодилов“ и прочего. Максим пытался сопротивляться, но делал это как-то неуклюже, постоянно подставляя физиономию под желтые кулаки. Очнувшись, я мигом проявил расовую солидарность. Сил не было, поэтому для усмирения басурмана я избрал более дипломатичный вариант. Как только я узнал о гепатите, сразу побежал к местной старшей сестре с угрозами убежать и накапать куда следует, если этого заразного не уберут из нашей палаты. Старшая сестра была очень милой женщиной, из тех, чей расцвет уже прошел, а закат еще не наступил. К тому же она была еще и мудрой. И образованной по части медицины. Ее не пришлось убеждать в том, что инфекция инфекции рознь. К ночи мы остались с Максимом вдвоем.