Иные песни

— Она хочет ехать в Толосу, к дядьям, — сказал сын.

Господин Бербелек провел рукой по воздуху, дым вился вокруг пальцев.

— Я оплачу вам дорогу.

— Я не уверен, что это лучшее решение.

— Слишком горд для такого, да? Есть у вас сбережения?

— Я о Толосе. Я не уверен. Но вы слишком жаждете от нас избавиться.

— Ты не уверен?

— Несколько поспешное решение, после одного только разговора. Вы так не думаете?

Господин Бербелек взглянул на сына. Авель лишь раз моргнул, но в остальном — удержал форму.

— Это будет уже второй разговор, — сказал эстлос. — Колеблешься?

— Вы хотите от нас избавиться.

Иероним раздавил остатки махорника, после чего указал сыну на стул у стеллажа. Авель уселся, смерил отца взглядом, встал, передвинул стул на пару шагов ближе и уселся снова.

Господин Бербелек постукивал перстнем Саранчи о поручень кресла. Глядел на мальчика из-под приспущенных век.

— Наверное, ты прав, — пробормотал он. — Наверное, я хотел бы так… Вынесешь ли ты частицу искренности не первой свежести?

— Прошу.

— Из меня — никакой отец, Авель. Из меня вообще никакой мужчина, я человек, разрубленный напополам и слепленный из кусков, вот и все что осталось. Сейчас я не жалею себя; говорю как есть. То, что уцелело от Иеронима Бербелека после Коленицы… Ты видишь здесь лишь руины и пепел. И немного гноя Чернокнижника. Так что, верно, в этом есть доля эгоизма. И все же для вашего же блага тоже было бы правильней оторваться от моей морфы, хоть и слабой, но — кровь делает вас податливыми, потому надо бежать как можно скорее, пока глина тверда. Я так думаю. Не был уверен, но когда вас увидел… — Он медленно повел левой рукой, той, с перстнем, будто обводя в полумраке абрис мальчишки. — Сколько тебе лет?

— Шестнадцать. Почти.

— Верно. Алитэ исполнилось четырнадцать.

— В Децембере.

— Это опасный возраст, человек в нем наиболее податлив, нужно быть крайне осторожным, выбирая, под какой морфой жить, чем пропитываться. Не захотелось бы вам через двадцать лет увидеть на себе оттиск, — тут он сжал кулак и опустил на поручень, — оттиск моей руки.

Авель был явно смущен. Он поерзал на стуле, почесал голову; взгляд его каждый миг убегал от отца — к статуе, книгам, цветным пирокийным абажурам.

— Я не знаю, может, вы и правы. Но, — он осекся и начал снова: — но это всегда действует в обе стороны: если вы так изменились, если столь много утратили, то чья морфа вернет и отстроит более настоящего Иеронима Бербелека, как не морфа родных его детей?

Господин Бербелек явственно удивился.

— Не слишком понимаю, что ты себе воображаешь. Извини, но это не сказка: приезжаешь, спасаешь отца, счастливая семья, героические дети.

— Отчего же нет? — Авель даже склонился к Иерониму. — Отчего же нет? Разве псы не становятся подобны своим хозяевам, хозяева — своим псам, супруги — друг другу, а женщины, живущие под одной крышей, не кровят ли в одну Луну? И насколько дитя является эйдолосом родителя, настолько родитель является эйдолосом ребенка.

— Долго над этим думал? — фыркнул эстлос. — Что это ты себе нафантазировал?

Авель выдохнул. Сгорбился, глядя теперь между своими стопами.

— Ничего.

Господин Бербелек также склонился. Сжал плечо сына. Мальчик не поднимал глаз.

— Что? — повторил Иероним куда тише, почти шепотом.

Авель покачал головой.

Господин Бербелек не настаивал. Ждал. Часы в холле медленно отзвонили одиннадцать. Через улицу пьяница распевал непристойную считалку, позже его забрала городская стража, это они тоже услыхали в ночной тишине. Всякую минуту в погруженном во тьму доме что-то потрескивало и скрипело, дыхание старого здания. Господин Бербелек не убирал руки.

— В Бресле, в библиотеке Академии, — начал бормотать Авель, — когда я изучал историю полян… В конце концов, все ведет к новейшей истории, к миру вокруг. Учитель посоветовал мне «Четвертый сон Чернокнижника» Крещова. Ты есть, вы есть в индексе.

— Ах. Ну да.

— «Осада Коленицы, 1183», целая глава. Крещов называет вас «величайшим стратегосом наших времен». Я, конечно, слышал раньше, и от матери —

— О?

Авель зарумянился.

— Подумал: я зачат из его семени, из его Формы, что же может быть естественнее? Это благородная мечта, пойти по стопам своего отца. Стратегос Авель Лятек. Вы станете смеяться.

— Мой отец, твой дед, он был чиновником урграфа.

— Вы станете смеяться.

— Нет. Задатки у тебя есть, это ведь ты подговорил Марию, чтобы она послала вас ко мне, верно? Хотя она и не желала того. Ты, похоже, так ее вылепил, что она сама себя убедила, будто с самого начала это была ее идея.

Авель пожал плечами.

Господин Бербелек отпустил руку сына, выпрямился. В нем что-то бурлило, формировался конвективный поток эмоций, нечто, что он не осмелился бы назвать амбицией, — обещание огромного голода по удовлетворению, жажда гордости. Я мог бы еще сделаться великим! Я мог бы снова вырасти до небес! В теле Авеля. Ибо лишь Форма — бессмертна. Я мог бы! Могу!

— Не слишком понимаю, как ты это себе представляешь, — пробормотал он с равнодушным выражением лица. — Ты же видишь, кто я теперь. Потому скорее это я впаду рядом с тобой в детство, нежели ты — рядом со мной повзрослеешь.

— Не думаю.

— Не думаешь.

— Ты вошел в комнату — секунда, две, и мы не могли уже отвести от тебя взгляд. Так звезды и планеты обращаются вокруг Земли.

— Лучше ступай-ка ты спать, а то начинаешь воспарять в поэзию. Какие у вас планы на завтра?

— Хм, осмотреть город, конечно же.

* * *

Княжеский город Воденбург был заложен в 439 году Александрийской Эры как речной форт близ устья Мёза, для охраны безопасности континентального судоходства и сбора налогов для здешнего македонского наместника. Многочисленные набеги уничтожили рыбацкие деревеньки, стоявшие здесь ранее, — нынче ни от этих деревенек, ни от первоначального римского форта не осталось и следа.

В первые века После Упадка Рима, во времена Войн Кратистосов, когда устанавливалось политическое и гилеморфическое равновесие в Европе и в Александрийской Африке, значение Воденбурга выросло в результате яростного морфинга приречья Рейна. Там проходил в то время фронт, место наложения корон кратистосов. Многие годы после ни земля там не подходила для поселения, ни Рейн — для судоходства.

Но до седьмого века ПУР Воденбург оставался всего лишь столицей малой провинции королевства Франков. И только после 653 года, после изгнания кратисты Иллеи, когда давление кратистосов на керос Европы слегка ослабло, Неургия сумела добиться относительной независимости. Столица ее со временем получила известность как один из главнейших купеческих городов Европы. На несколько веков он даже стал резиденцией меньшего кратистоса, который сумел войти здесь в просвет меж антосами соседних Сил. Мощь Формы Григория Мрачного позволила Воденбургу окончательно затмить пограничные города над Рейном и города южные, франконские.