Иоанн Кронштадтский

Одни обвиняли его в притворстве, лицемерии и искании славы. Другим казалось, что Иоанн «юродствует», ища популярности. Третьи были недовольны его принципиальным нестяжательством, на фоне которого их «стяжательство» выглядело греховным стремлением к богатству. Четвертым, той части местного «высшего» общества, что воспринимала Кронштадт как «пригород Петербурга» и привыкла к элегантным священникам, пришлись не по вкусу чрезмерно скромный вид батюшки да и манера служить — эмоционально, надрывно, нервно — они видели в нем «сельского попика». Этим последним «не по нраву» было само поведение Иоанна. воспринимавшееся как зазнайство и высокомерие. Вот он идет по городу, скрестив руки на груди и никого не замечая, творя непрестанную внутреннюю молитву. А им казалось это подозрительным. Хотя в этом случае Иоанн только обращался к практике Студитского монастыря в Константинополе, устав которого Феодосий Печерский ввел в Киево-Печерском монастыре.

В дневниковых записях Иоанн неоднократно упоминает о насмешках, которым подвергался. Но делает он это не впрямую, а отстраненно-назидательно: «Радуйся, когда над тобою издеваются и унижают: это — верный знак, что ты на тесном пути, вводящем в живот вечный». Священник подбадривал себя тем, что служит Божьему делу, выполняет завет служить обществу и обращать его на путь истинной веры, преодолевая при этом враждебное к себе и делу своему отношение. Перед ним был пример, успокаивающий и защищающий его, — пример Спасителя! Вот характерная запись: «Иисус перед тем, как он служил в миру, искушаем был от диавола. И всякий человек, чем больше его служение, тем сильнейшему он подвергается в начале нападению от диавола; потому что этим последний старается в самом начале уничтожить то благотворное влияние, какое может произвести со временем в обществе человек, принимающий на себя служение обществу»^[104].

Удивляло и обижало Иоанна и поведение его собратьев-священников. Дневники 1850—1860-х годов полны упоминаний об их враждебности. Соборный причт демонстрировал свое «отторжение» нового священника, его пытались всячески наказать, унизить и притеснить различными способами: не скупились на пренебрежительные замечания; в дни больших праздников оставляли для него самое старое и заплатанное облачение; возлагали на него большую часть свершаемых в храме треб, но при этом обделяли деньгами; попрекали за «потакательство нищим, тунеядцам и мошенникам»; угрожали отобранием церковной квартиры… Хотя после того, как Иоанн обрел всероссийскую известность, об этом и не принято было вспоминать, но так было. Свидетельство тому можно найти и в воспоминаниях епископа Михея (Алексеева). В 1870—1880-х годах тогда еще Михаил Федорович Алексеев после окончания Морского кадетского корпуса служил по морскому ведомству, проживая в Кронштадте. Он чуть ли не ежедневно посещал служения Иоанна, тогда еще безвестного, служившего в одиночестве из-за отказа ему сослужить со стороны причтового духовенства. Молодой офицер нередко прислуживал в алтаре, заменяя алтарных служителей, часто удостаивался причащения Святых Тайн.

Публично протестовать Иоанн Сергиев не считал возможным и выплескивал свое недовольство на страницы дневника. Но и в этом случае нередко получалось, что «вина» ложилась не столько на недоброжелателей Иоанна, сколько на него самого. Вот одно из таких мест в дневнике: «Я завистник, ибо завидую своей братии, видя воздаваемые им почести и умноженное внешнее благосостояние, т. е. богатство, умноженное и сохраненное чрез сбережение и не подаяние бедным; досадую, что мне одному приходится расточать всюду собранное малое достояние великими трудами моими; что братия, для которой я много тружусь и богатство которой увеличиваю трудами моими, — не участвуют со мною в милостыне, не облегчают мне и милостыню на нищих, особенно младший иерей, получающий наравне со мною, с крайне малым и ленивым трудом, — и от того часто негодую на вопиющую несоразмерность в воздаянии за труд и в подаянии нищим, коим нет числа; раздражаюсь, озлобляюсь на настоятеля, который накопил многие десятки тысяч рублей и никому не дает, спокойно живет и служит как ни в чем не повинный, как чистый совестию»^[105].

Большинство представителей городского православного духовного сословия, а их было более ста человек, жили обычными человеческими интересами: стремились добыть средства для пропитания своих семейств, которые, как правило, насчитывали немало душ, построить хорошие дома, обзавестись достатком, воспитывать своих детей. Со своими прихожанами священники встречались в основном в храме в свою «чреду» или по приглашению в их домах, приходя для свершения треб. Некоторые имели уроки в образовательных учреждениях. Вне своих пастырских обязанностей подчас они и не знали, как убить время от одной церковной службы до другой; свободного времени было достаточно… даже для карт, приема гостей, знакомых и пустого времяпрепровождения. Но чтобы идти куда-то в трущобы, в места проживания нищих, «бомжей», бедноты… Нет, желания не было, да и начальство не требовало, а если так, то можно было и не замечать, что там тоже люди православные, пребывающие в скорбях и грехах!

К тому же в середине XIX века жизнь духовенства в уездном городе серьезно изменилась: ему требовалось все больше и больше денег. Его уже не устраивало, что прихожане в основном жертвовали на церковь не деньги, так как их у них и не было, а в основном продукты. А духовным нужны были именно деньги, которые шли на обучение детей, расходы по найму квартиры и питание, на покупку соответствующих общественному статусу предметов обихода и одежды. Духовным сословием овладевает «болезнь приличия», то есть стремление подражать дворянству — первому сословию, — причем во всем: правильно говорить, носить модную одежду, пить чай, шампанское, обустроить дом, принимать гостей, заводить прислугу и кухарок. Боязнь унизиться до сходства с простонародьем выражалась и в нежелании поддерживать с ним постоянные отношения, входить в их нужды и заботы, бывать в домах и принимать у себя. Молодежь духовная считала зазорным развлекаться на манер «простой толпы» — народными песнями и играми.

Сложившийся мирок провинциальной жизни кронштадтского духовенства всех устраивал — и приходских пастырей, и их церковное начальство… Но вдруг он стал давать трещину… Виной тому был новый священник Иоанн Сергиев. То ли ему все было внове, то ли он хотел соответствовать идеалу священника, сформировавшемуся у него в академии, при чтении и размышлении над творениями Отцов христианской Церкви и Священным Писанием, толи его «обожгла» действительность бездуховной жизни основной части прихожан собора… Но жить, как все, и служить, как все, он не захотел.

В ответ соборяне не однажды направляли жалобы на Иоанна в епархию и Синод, суть которых была в одном: Иоанн не такой, как они, а значит, подозрительный, наверное, себе на уме, а что у него там?.. При их разбирательстве правящий архиерей митрополит Санкт-Петербургский Исидор (Никольский) не упускал случая попенять священнику за его странные начинания, как чрезмерное, не по уму, усердие, отклонение от подобающей священнику модели поведения. Даже спустя десятилетия Иоанн Кронштадтский ощущал подобную несправедливость. В 1890 году он отмечает на страницах дневника, что все 30 лет, возглавляя митрополию, преосвященный Исидор обращался с ним холодно и резко, вызывая подчас обиду и слезы, и ни разу не встретил его «по-отечески, добрым словом или взглядом, а всегда унизительно, со строгостию и суровостию»^[106].

Справедливости ради заметим, что ожидать иного отношения к себе со стороны правящего архиерея не только Иоанн, но и любой другой приходской священник просто-напросто и не мог. Во второй половине XIX столетия, как и прежде, епископы продолжали держаться мнения, что подчеркнутая строгость есть единственно правильный метод епархиального управления. Малейшие провинности духовенства сурово пресекались правящим епископом. За самые незначительные проступки священники и дьяконы ссылались в монастыри. Немало епископов пользовались среди духовенства дурной славой «деспотов», считались «бесчувственными, окаменевшими, безжизненными сердцами и душами». Мало кто из них стремился завоевать авторитет образцовой жизнью, человечностью и достойным отправлением богослужений. Архиереи синодального периода, даже и очень значительные, видели свою задачу в управлении верующими, а не в пастырском окормлении. Отсюда та непреодолимая преграда между епископами и низшим духовенством да и народом, что воздвигнута была и что остро ощущалась этими последними.

Что же касается Исидора, то возьмем его под защиту. Это был далеко не рядовой епископ, и не только «строгость» ему была присуща. После смерти в 1867 году московского митрополита Филарета (Дроздова) иерархи Русской церкви смотрели на Исидора, по выражению Антония Храповицкого, «как на своего отца». Он пользовался громадным нравственным влиянием и авторитетом. С его именем связана целая эпоха в жизни Церкви. Он был удостоен всех наград, присвоенных духовным лицам, включая патриаршие отличия: право ношения двух панагий и предношения креста в священнослужении. Профессор Петербургской духовной академии А. Л. Катанский так писал о нем: «…крайне сдержанный, в высшей степени спокойный до поразительной невозмутимости, ровный, вежливый в обращении, склонный к юмору, чуждый порывов к произволу и часто встречающемуся архиерейскому деспотизму (! — М. О.), глубоко проникнутый чувством законности, в высшей степени дальновидный; наконец, искренне сочувствовавший успехам духовной науки»^[107].

Можно сказать, что Исидор был олицетворением победоносцевской эпохи^[108]. Все знавшие его называли в качестве одной из основных черт его характера «полнейшее отсутствие желания прать против рожна». Он был «безучастен», помня о традициях синодального периода, вроде высылки из Петербурга обоих Филаретов (Московского и Киевского), и не встревал в вопросы общей церковной политики, подвластной государству.

Разные об этом времени остались свидетельства и мнения, но нельзя не прислушаться к тому, что писали иерархи православные. Вот, к примеру, рассуждение митрополита Флавиана (Городецкого): «Военных повышают за храбрость, профессоров за ученость, нашего же брата — за ничегонеделание, а кто много проповедует, горячится да пишет доклады, того, как беспокойного человека, оставляют подальше… За что меня сделали иерархом без академического образования? За то, что заметили во мне человека молчаливого и уступчивого. Государству не нужны сильные церковные деятели: оно терпит религию только в самых слабых дозах»^[109].