Иоанн Кронштадтский

То, что когда-то в начале пастырского служения воспринималось Иоанном как недостижимый идеал Христа, как уподобление ему во всем, в том числе и в том, чтобы и за простым священником в реальной земной жизни «народ ходил толпами», вдруг стало явью. Но эта явь обернулась и своими отрицательными сторонами: священник стал «рабом» и «жертвой» своей паствы. Иоанн осознает, что ему все труднее совмещать обязанности духовного наставника и молитвенного заступника за людей с обязанностями человека, обеспечивающего финансовую и материальную помощь людям. Да и паства эта чаще рассматривает своего пастыря исключительно как источник «хлеба насущного», как «должника» перед ними.

Дневниковые записи Иоанна Сергиева отражают минуты мучительной грусти от осознания невозможности совмещать молитву с материальной помощью. То он пишет о том, что «боится» выходить на улицу, чтобы не встретить толпы нищих; то пытается приучить их к какому-то порядку получения помощи от него в определенном месте и в определенное время; то сообщает о том, что «надирал уши» назойливым мальчишкам-попрошайкам; то просто спасался бегством от нищих. Вот одна из показательных записей под датой 20 февраля 1882 года: «Крайне расстроился из-за нищих, особенно из-за девочек, кот<орым> я подал милостыню (по 2 1/2 коп), кот<орые> и после того за мною следили, хотя я нарочно уходил от них, желая наедине тайно молиться; потом 40 чел<овек> нищих взрослых пришли ко мне, прося милостыни, и я, уже раздражен девочками, раздражился на взрослых, отсылая их к богатым городским. — В конце концов я весь разбит нравственно пришел домой… был прощен молитвою перед Тихвинской Б<ожией> М<атерью>»^[134].

То было тяжкое и нерадостное бремя священника. И не потому ли, став всероссийски известным, Иоанн все чаще и чаще «бежит» из Кронштадта, месяцами пребывая в разъездах, передоверяя свои социальные проекты другим людям…

Семья

Молодая чета Сергиевых поселилась на приморской окраине города Кронштадта, в доме причта. Мы не знаем, какую квартиру в этом доме они занимали первоначально, но с 1860 года переехали на второй этаж этого же дома в угловую квартирку с балконом, где прожили вплоть до декабря 1908 года. Дом стоял, скрытый от глаз прохожих довольно высоким забором и густой растительностью: роскошными кустами жасмина и фруктовыми деревьями. Внутри дом был разделен на две половины, и в меньшей его части, состоящей из трех низеньких комнаток, обитали Сергиевы. Обстановка столько же чиста, уютна, сколько и скромна, почти бедна: кровать с жестким матрацем, простой стол, несколько стульев, два-три шкафа — вот вся меблировка квартиры. Здесь же проживали и родные Елизаветы Константиновны: отец, братья, сестры.

Начало семейной жизни было весьма своеобразным: жених, а теперь и законный супруг, уже после венчания признался супруге, что дал обет остаться на всю жизнь девственником. Не приходится сомневаться, что новость эта повергла супругу в шок. Ведь ей хотелось простого семейного и женского счастья, как его представляли женщины, связывавшие свою судьбу с духовным лицом. Поначалу она бросилась вроде бы протестовать, говорила о разводе. С прошением о помощи обращалась и к правящему санкт-петербургскому митрополиту Исидору (Никольскому). Очевидно, спустя годы в народе родилась и бытовала легенда о том, как митрополит с угрозами уговаривал Иоанна иметь общение с супругой. Но тот не соглашался и в конце концов сказал: «В этом есть воля Божия, и Вы ее узнаете». — И как только он вышел от митрополита, владыка сразу же ослеп. Тогда он вернул отца Иоанна и стал просить прощения и исцеления и немедленно получил то и другое. После этого случая митрополит будто бы вызвал к себе Елизавету Константиновну и уговорил ее продолжать жить девственно. Но это благочестивые предания, и не более того.

Сколько бы мы ни листали дневник отца Иоанна, ни обращались к свидетельствам и воспоминаниям современников, ни читали хранящиеся в архивах и ныне доступные документы, ничто не открывает нам подлинных причин и не объясняет обстоятельств такого поступка Иоанна Ильича Сергиева. Как не имеем мы, может быть, и пока свидетельств первых, наиболее напряженных и драматичных дней, месяцев и лет достаточно спонтанного союза Иоанна и Елизаветы.

Ясно одно: Иоанн Сергиев толком-то и не знал, что такое семейная жизнь, ибо от родителей отринут он был в девять лет и все последующие годы жил вне и без семьи, наездами и кратковременно бывая в родных местах. Да и то, что он видел — беспросветная нищета и бедность, тяжкий рабский труд с утра до вечера, убогость жилища, отсутствие каких-либо духовных (кроме религиозных) интересов, материнская маята с детьми, болевшими и прозябающими в глуши, в темноте и холоде, — не могло внушить какого-либо пиетета перед брачными узами, которые и могли-то в таких обстоятельствах восприниматься только как тяжелая ноша и обязанность, лишь мешавшие пастырской деятельности.

Добавим, что и духовные школы, если еще к пастырским обязанностям готовили и «натаскивали» своих питомцев, то жизнь семейная, с ее правилами поведения и нормами, путями к разрешению возможных противоречий, оставалась для них terra incognita.

Вся предшествующая жизнь сформировала Иоанна Сергиева как человека, который «гнезда не вил», к комфорту и покою не стремился, к личным удобствам относился с достаточным небрежением. Он знал, как во всем обходиться одному и как обеспечить свою одинокую, почти монашескую, жизнь. Заботиться же еще о ком-то? Нет, на это он был не способен и к этому не готов. Но вместе с тем и монашеская жизнь с ее затвором от мира и небрежением мира не могла его удовлетворить. Он хотел быть в миру, среди людей. Хотел стать им нужным и руководить их духовной жизнью ради цели общей для него и для них — спасения, жизни вечной. И священство он воспринимал как полное растворение и принадлежность другим, но не ближнему семейному кругу, а «ближнему» по совместному участию в службах, таинствах, делах прихода.

Можно предполагать, что стремление к сохранению девственности шло от христианской трактовки полового влечения как греха, которое, как утверждали Отцы Церкви, противоречит истинной природе человека. И если изначально, до грехопадения, человек, созданный по образу и подобию Божиему, не имел признаков чувственности, то для человека, стремившегося к святости, девственность предпочтительнее брака. Таким образом, целомудрие отца Иоанна могло быть результатом его религиозного воспитания в семье, а позднее закономерным следствием его устремленности к аскетическому идеалу. Крепкое убеждение, что святость не достигается при физической близости в браке, ставило перед жестким выбором: либо то, либо другое.

Отец Иоанн стремился соответствовать аскетическим идеалам, которым следовали монашествующие, отцы-пустынники, монахи-отшельники, странники. «Вспомни, — пишет он в дневнике, — претрудную жизнь странника Никитушки, как он подвизался ради Господа, ради Царства Небесного, носил тяжелые вериги, никогда не умываясь в бане, допуская множеству вшей есть себя, не дозволяя пресыщения, лакомства, ни малейшей гордости, подвергаясь за правду насмешкам, побоям, — и подражай его житию по силе своей. Сравни жизнь его с своею… ты живешь в неге, роскоши, пресыщении»^[135].

Последние слова прямо, кажется, обращены к самому себе, ибо, сравнивая свою жизнь с прежней нищетой, он инстинктивно ощущал себя «развращенным». Хотя и жил по мерке обычного городского духовенства весьма скромно, однако и эта скромность не шла ни в какое сравнение с пережитой им нищетой в детские и юношеские годы.

Но как же совместить идеалы аскетизма, в которых не было места плотским утехам, и «умерщвление плоти» с официальным положением женатого священника? Иоанн старался подчинить все стороны своей жизни Богу и пытался сдерживать любые желания и помыслы, которые могли бы помешать ему на этой стезе. Например, под 1868 годом он записал: «Систему принуждения над собою чаще употреблять… жизнь моя должна быть ежедневно всесожжена Богу жертвою самоотвержения… то есть я должен благодатию Духа Святого попалить все восстающие во мне страсти».

Кажется, в этих словах и содержится указание на выбор Иоанна: он выбрал святость и тем отклонил обязательства перед женой и стал относиться к ней как к «посторонней» прихожанке. Что же можно было ожидать в ответ? Могут ли быть у отверженной женщины — и вместе с тем законной, венчанной супруги (!) — какие-либо «чувства»?.. Вряд ли. Ведь ее обманули в самых лучших ожиданиях! Неожиданно таинство венчания для Елизаветы Константиновны стало своего рода постригом в особый «сан» духовной сестры отца Иоанна.

Мы можем только предполагать, какие страсти бушевали в доме молодой четы Сергиевых. О чем-то мы можем догадываться по тем немногим словам и фразам, что поверял в минуты отчаяния Иоанн своему дневнику. Если по ним пытаться воссоздавать картину семейной жизни, то можно заметить, что отношения пастыря и жены постепенно ухудшались.

Ему неоднократно давали понять, что он «взят» в семью, которая по своему социальному статусу, уровню образования и культуры несравненно выше и его самого, и его родни. Иоанна возмущали постоянные упоминания свояченицы о высоком происхождении их семьи. Как бы заочно беседуя со своей женой на страницах дневника, он заносит такие слова: «Если твоя сестра Анна бредит графами да князьями, не сердись на нее за видимую гордость. Ибо такой дух есть плод ее воспитания: у нее крестный отец граф с ними жил; она училась с дочками графов и князей… как она может иначе? Когда дерево получило такое, а не другое, какое надо, направление еще в ранней юности, как можно это поправить? Надо смотреть, как сквозь пальцы, снисходительно»^[136]. Хотя, представляется, что это обращение Иоанна предназначено не Елизавете, которая вряд ли пеняет за такое поведение своей сестре, а предназначено самому себе. Но кажется, что ему трудно и в дневнике прямо себе все это сказать и он выбирает некие иносказания, чтобы душевные терзания не были слишком мучительными.