Иоанн Мучитель

Иоанну же было не до того. Пасмурным осенним утром, в пору безвременья, когда зима еще не наступила, а осень почти ушла, государь, потянувшийся к кувшину с квасом, стоявшем на поставце — вновь болела с перепою голова, наткнулся на придавленный этим кувшином исписанный лист. Забыв про квас, он взял лист в руки, некоторое время тупо вчитывался в него, стараясь уловить суть, но вскоре отрезвел и заревел раненым медведем:

— Кто?

На голос первым в распахнувшуюся дверь вбежал Малюта и непонимающе уставился на царя, застывшего посреди опочивальни в одних холодных портах и державшего в руках какой-то листок.

— Случилось чего, государь? — обеспокоенно спросил Скуратов.

Вместо ответа тот лишь злобно посмотрел на него и протянул ему бумагу:

— Чти, паскуда!

— Дак ведь я грамоте-то не обучен, — замялся Малюта. — Вести недобрые али как?

— Недобрые? — хмыкнул Иоанн. — Куда уж хуже. От него вести.

— От кого? — не понял Малюта.

— От него ! — вновь повторил царь и уткнул трясущийся палец в Скуратова. — Ты виновен! — закричал он визгливо. — Ты его не добил тогда! А я тебе сказывал!

Малюта открыл было рот, чтоб напомнить, как было на самом деле, но… промолчал.

— Сыщем, государь, — заверил он вместо этого.

— Сыщем?! — свистящим шепотом повторил Иоанн. — Да уж сыщи, сделай милость, — издевательски попросил он, и вдруг новая мысль пришла ему в голову. — Так это что ж?! Это ж выходит, у него и тут свои людишки остались?! В моих палатах?! Ныне с грамоткой, а к завтрему с ножом войдут?!

— Не дозволим, государь, — уверенно произнес Малюта, но царь уже не слушал его, суетливо начал одеваться.

— Бежать, бежать, — бормотал он. — Немедля бежать отсель. А ты ищи. Шапку боярскую получишь, коль сыщешь. А я покамест…

Он еще не знал, что придумать, что сделать — один лишь страх, поселившийся и прочно осевший в его душе, владел им сейчас, нашептывая мысль о немедленном побеге. В любое убежище, лишь бы подальше отсюда, от этих палат с их бесчисленными тесными узенькими переходами и галерейками, в темноте которых так легко подкараулить с ножом в руке и через которые так легко пройти куда угодно, даже к нему в опочивальню, чему наглядное доказательство — этот бумажный листок, невесть каким образом попавший к нему и содержавший ни больше ни меньше как послание от Подменыша. Послание короткое, но многозначительное, суть которого можно было бы изложить в нескольких словах: «Уймись, не душегубствуй и царевичей не трожь, иначе…»

«Но откуда? — метался в мозгу Иоанна неразрешимый вопрос. — Убили же его! Не Христос же сей холоп, чтоб воскреснуть!»

Знал, что не получит ответа, и все равно мучился, пытаясь додуматься до истины, ибо в разгадке этого вопроса таилось избавление от панического страха, обуявшего его, а избавиться ох как хотелось…

Глава 9 ВАСЯТКИН РУБЛЬ

Третьяк не знал, как долго он пролежал без сознания. Очнулся же от бесцеремонной тряски — кто-то невидимый энергично тормошил его за плечо и настойчиво вопрошал: «Ты кто?!»

С трудом он разлепил веки и сумел-таки увидеть «трясуна». Как ни удивительно, но им был старший сын Настасьи Тихон. Вот только парень совсем не походил на себя. Обычно спокойный, хладнокровный и невозмутимый, сейчас он выглядел каким-то перепуганным и всклокоченным. Волосы на его голове чуть ли не стояли дыбом.

— Ответствуй, когда тебя стрелец царев вопрошает! — визгливо кричал он, что тоже совершенно не походило на его обычное поведение.

Разжать пересохшие губы было делом неимоверно тяжелым, но Третьяк честно пытался справиться с этим, напрягая всю свою волю. Мешала еще и боль в левой стороне груди. Огнем горела и правая щека.

«Да что же это со мной?» — удивился он, но как-то вяло, не желая тратить те немногие силы еще и на это. Наконец первые слова сошли с губ.

— Ополоумел, что ли, Тишка? Царя не признал? Лучше бы подняться подсобил. — И он, не дожидаясь помощи стрельца, попытался привстать самостоятельно, но левый локоть, попав в какую-то отвратительную жижу, соскользнул вбок, а правый с поставленной задачей в одиночку управляться отказался. Все тело немедленно ожгло острой болью, и Третьяк понял, что самому ему не управиться. Тихон же, застывший близ него на коленях, казалось, и не думал ему помочь. Да и взгляд у стрельца был странный — какой-то ошалевший, словно увидел пред собой нечто диковинное, чего быть не должно, но вот оно, перед глазами, и никуда не деться.

— Как ты можешь быть государем, когда Иоанн Васильевич к себе в город ускакал? — почти плачуще взмолился он и вновь с надеждой уставился на лежавшего — может, тот поможет разгадать эту тайну.

И словно яркой вспышкой высветились пред глазами Третьяка последние мгновения до того, как он потерял сознание — яростный лик его брата, невесть каким образом оказавшегося в Москве, и сзади низенькая коренастая фигура какого-то мужика с заросшей чуть ли не до самых глаз рожей.

«Добрался-таки, — подумал он устало и тут же добавил: — Сам виноват. Всех распустил кого куда, вот он и подкрался незамеченным. Но как же он вырвался?»

А потом все прочие мысли заслонила одна, главная: «Это как же понимать? Я вроде туточки лежу и никуда не ускакал, а он говорит, что я…»

И осекся, даже не стал додумывать, потому что получалось нехорошо, да что там нехорошо — вовсе худо. Ведь если он уехал к себе в город, то тогда получалось, что… И вновь голова отказывалась думать. Нужно было что-то немедленно предпринять, что-то делать, но что — Третьяк понятия не имел. Кто он теперь, беспомощно лежащий здесь в липкой грязи? Как доказать, что… Разве только мать Тихона Настасья поможет… Опять-таки, в чем? Сына убедить? Это да, тут она справится. А вот как москвичам все растолковать? К тому же во дворец все равно нельзя соваться. Оклематься бы хоть малость для начала.

— К матери своей снеси меня, Тиша, к Настасье, — попросил он гаснущим голосом. — Худо мне, — а убедить в чем-либо и пытаться не стал — глаза слипались, и тело начинало все ощутимее вновь устремляться куда-то вверх, в плавный полет, стремительный до тошноты, уносящий его в неизвестность.

Спустя несколько дней, пребывая в забытьи, он услышал звон колоколов. «К чему бы перезвон устроили? — подумал он. — По какому такому великому празднику [42] они надсаживаются? Али праздник где храмовый? Хотя нет, тогда бы в одном храме звонили, а тут отовсюду слышно». Он прислушался и понял, что ошибся. Не перезвон стоял над Москвой, а перебор [43] . Ну да, точно. Начинают малые, а заканчивают-то большие и потом сразу во все колокола одновременно [44] . Точно — перебор. И тут его охватил страх. «Это кого же хоронят? Кого колокола на всех храмах в последний путь провожают? Сам-то я жив. Неужто с кем из сыновей беда приключилась? Или…» — и вновь его унесло на крыльях забытье, оказавшееся спасительным.

42

Колокольный звон подразделялся на несколько видов. Перезвон устраивался при каких-либо радостных событиях: во время крестных ходов, храмовых праздников, перед освящением воды, посвящением в сан епископа и т. д.

43

Перебор очень похож на перезвон, но использовался только при отпевании, поэтому его иногда так и называли — похоронный звон.

44

В перезвоне также поочередно используют все колокола, но начинают с большого и далее по нисходящей. Также в нем отсутствует одновременный удар во все колокола.

Снова очнулся он уже в каком-то темном и тесном закутке. Было душновато и приторно пахло свежей травой. Болели грудь и щека, но не так остро. Если притерпеться, то вполне можно привыкнуть. Сидевшая у его постели Настена выглядела необычно. Одетая в нарядный сарафан, Сычиха казалась такой же молодой, как когда-то у себя в избе, где она ворожила ему на воде. Хотя нет, пожалуй, еще моложе. Не было ни стрельчатых лучиков-морщинок, тянущихся от уголков глаз к вискам, ни обветренных губ. Словом, много чего не было. И получалось, что девке, что сидела у его изголовья, ну от силы лет двадцать, пускай с верхом, но небольшим. Или ему так в сумерках кажется?