Иосиф Бродский. Вечный скиталец

Мне могут возразить, что если я хочу противопоставить Бродскому Рубцова, то у меня вряд ли это получится, ведь и Рубцов не из весельчаков, не писал ни гимнов Аполлону, ни од Фелице, что минорный лад явно преобладает в его лучших вещах. Все это отчасти так, а отчасти совсем не так, но суть в том, что если Бродский представляется по-своему непревзойденным в своих словоизвержениях антипоэтом и антилириком, Рубцов – поэт в классическом понимании этого слова.

У Бродского, надо это признать даже тем, кто его, как и я, на дух не переносит, есть несколько, может быть, двадцать или тридцать, совершенных образцов выработанного им стиля – блестящего словесного, смыслового и даже эмоционального жонглирования. Великолепны – даже мне очень нравятся – его стихи на смерть маршала Жукова. Единственный поэтический некролог знаменитого полководца, который, без сомнения, войдет в историю литературы:

Воин, пред коим многие палистены, хоть меч был вражьих тупей,блеском маневра о Ганнибаленапоминавший средь волжских степей.<…>Спи! У истории русской страницыхватит для тех, кто в пехотном строюсмело входили в чужие столицы,но возвращались в страхе в свою.

Звонкий, афористичный и энергичный стих (кстати, будь я Бродским, лучше бы написал так: брали без страха чужие столицы), и таких у Бродского немало. При этом, когда вдохновение его покидало, Бродский в отличие от Рубцова не брезговал выжимать из себя очень длинные и заунывные вирши, которые иной раз могут неплохо заменить снотворное.

Рубцов же, безусловно, самый пронзительный лирик России второй половины прошлого века. Мне, например, он гораздо ближе Есенина с его разгульно-гибельными рыданиями «Москвы кабацкой» и «Черного человека», Рубцов с его потрясающими описаниями состояния глубокого душевного покоя, счастья и радости:

Я так люблю осенний лес,Над ним – сияние небес,Что я хотел бы превратитьсяИли в багряный тихий лист,Иль в дождевой веселый свист,Но, превратившись, возродитьсяИ возвратиться в отчий дом,Чтобы однажды в доме томПеред дорогою большоюСказать: – Я был в лесу листом!Сказать: – Я был в лесу дождем!Поверьте мне: я чист душою…

Я знаю, что многие, мнящие себя эстетами, ценителями и знатоками поэзии, считают такие стихи Рубцова слишком простыми, слишком деревенскими, даже примитивными. Но если бы эти «эстеты» потрудились подучить французский и почитать лирические шедевры Верлена вроде «Lessanglotslongsdesviolоnsdel’ automne…» или Бодлера вроде «Lamusiquesouventmeprendcomm eunemer…» или познакомились бы в подлиннике с теми же «Горными вершинами…» или Песнями Миньоны Гёте, им пришлось бы устыдиться и признать, что в лице Николая Рубцова Россия имеет лирика высочайшего ранга, и что Катулл, Гёте, Бодлер и Верлен ничуть не «сложнее» Рубцова. Да и гениальность, как известно, кроется в простоте. Настоящему лирику не нужны желтые кофты, стриптиз жалкой душонки или дряблых ягодиц, публичное беснование и дикие вопли. Потому что истину произносят шепотом.

Юбилейные речи и статьи с их пустыми славословиями наводят тоску. Не хочется оскорблять память гениального русского лирика пьяным унынием юбилейного застолья. Лучшая память о Николае Михайловиче Рубцове – книжка его прекрасных стихов на твоей полке. Книжка, которую ты можешь раскрыть прямо сейчас и перечитать».

Полную несхожесть поэтов, несмотря на все искусственные попытки их сближения, прекрасно выразил умудренный критик Лев Аннинский: «Холмы – острова спасения в этой бескрайности. Холмы – свидетели видений… Даже асфальтовый плен не может скрыть, что под асфальтовым покрытием – холм… Тут в параллель с Рубцовым прямо-таки просится Иосиф Бродский. Там холмы и тут холмы. Пусть знатоки источников решат, кто кому обязан: то ли Рубцов подсказал лейтмотив Бродскому, то ли подхватил у Бродского… С такими перекличками вообще надо быть осторожными. Иначе и рубцовская строка: «Идут… как прежде, пилигримы» не проскочит мимо «ристалищ, капищ, храмов и баров» Бродского – зацепится… непонятно, зачем.

Однако эту параллель охотно осмысляют многие исследователи (Виктор Бараков, Вячеслав Белков, Николай Коняев, Сергей Фаустов). Составлены даже сравнительные синхронные таблицы (этот – «матрос, кочегар, шихтовщик», тот – «матрос, кочегар, фрезеровщик», да чуть ли не в одно время); и изгнанники – оба, странники, люди «стороны», люди «края» (один изгнан из города в деревню решением «суда», другого в деревню из города гонит нужда. И еще: оба чаяли оказаться «у моря», да оказались по-разному, и в разных морях. Да вот смысл скитанья противоположен. Бродский, разочаровавшись в идеалах «прекрасной эпохи», покидает страну с ненавистью к стране и эпохе – ищет места в подлунном мире. Рубцов, при всей горечи, иногда граничащей с ненавистью к тем, кого хочется «пырнуть ножом», остается в стране, а подлунный мир созерцает сквозь родную ночь.

И там, и тут идеальное выворачивается в трагическое, да векторы «выворота» противоположны. И интонации малосовместимы. Бродский, взмывающий в просторы вселенной, и Рубцов… а он что же, не мечтает взлететь?

Ах, я тоже желаюНа просторы вселенной!Ах, я тоже на небо хочу!Но в краю незнакомомБудет грусть неизменнойПо родному в окошке лучу.

Не каждому, знаете ли, дается уникальная русаковская способность (русаковская? А может быть, тютчевская?) лучшие годы прожить на Западе, душой оставаясь в России. Рубцов, весь сотканный из «русскости», – и за кордоном носил бы роковую мету… Такие, как он, уносят родину на подошвах сапог… и пропадают на чужбине от русских бед: от гульбы, от любви собутыльников (собутыльниц), готовых задушить кумира в своих объятьях.

Рубцов все это получил в родном отечестве. Смерть и посмертную славу. Поэтому Россия в его странствии не «место действия», но загадка судьбы. Пароль без окончательного отзыва. Тайный схрон.

«Россия! Русь! Храни себя, храни!».

Откуда это заклинанье? От чувства непрерывной, неуходящей угрозы…».

Сегодня еще более очевидной становится эта угроза, но ее искусственно стараются не замечать. От кого же она исходит? Фигурально выражаясь – от шнейдерманов на различных постах: от чиновника-агитатора до министра культуры. Причем, дело не в национальности, а в самом подходе, неведомом прежде в российском обществе. Молодая и резкая поэтесса Марина Шамсутдинова пишет: «Когда-то, помню, рассказывал мне Виктор Топоров о некоем мемуаристе, который считает себя другом Николая Рубцова, но пишет при этом о нем одни гадости. Впрочем, Топоров об этом и в книге своей написал: «Читал я книгу воспоминаний о поэте Николае Рубцове, автор которой, негодуя на прочих – злокозненных, как ему представляется, – мемуаристов, то и дело восклицает: и ты, читатель!… ждешь от меня каких-нибудь подлых россказней? Не будет! Ну, разве что такая история… да еще такая… А по прочтении книги понимаешь, что запомнил лишь пару грязных историй, да эту вот пародийную авторскую ужимку…».

Теперь и мне довелось прочитать вышедшую только что в Петербурге в издательстве Новикова книжку некоего Эдуарда Шнейдермана. Рассказ о том, как малограмотного, наивного и с небольшими способностями поэта Колю Рубцова заманили к себе в стан зловредные славянофилы. Споили его, загубили и без того небольшие способности, да еще и раздули из этой деревенской мухи крупнотоннажный самолет. Непонятно только, ежели эти славянофилы (Кожинов с компанией) вознамерились из него сотворить крупного поэта, зачем же они его губили. Зачем его спаивали? А ежели, наоборот, они осознанно хотели загубить выращенное в Питере Шнейдерманом и компанией литературное сокровище, зачем же они его дружно прославляли?

В своих стихах «Памяти Николая Рубцова» Эдуард Шнейдерман выражается еще определеннее:

Ты баб любил, лысел и пил.Потом подался в русофилы.Ты был мне мил.Потом постылЗа позу, валенки, кобылу.За апологию РусиОстатней, избяной, замшелой.Тебя втянули в «гой еси»Московской секты стиходелы.

Все просто и ясно. Шнейдерман против Рубцова, еврей против русского, чужак против своего. Модернист против традиционалиста. И главное, «поэт свободный, яркий» Эдуард Шнейдерман против поэта замшелого, спившегося неудачника Николая Рубцова. Так хочет изобразить дело сам автор книги. Точно так же в своей мемуарной книге еще один бывший дружок, только другого питерского литератора, русский православный поэт Дмитрий Бобышев клеймит и примерно такими же аргументами доказывает никчемность, творческий кризис и явную раздутость нобелевского лауреата Иосифа Бродского. И вообще, утверждает Бобышев, все, чего достиг Бродский, он достиг благодаря еврейской спайке, еврейской мировой поддержке. Еврей Шнейдерман упрекает русского Николая Рубцова за то, что он оказался в «русской партии», русский Бобышев упрекает еврея Бродского за то, что тот всегда чувствовал за собой поддержку «еврейской партии». Но уши из этих мемуаров торчат и у Бобышева, и у Шнейдермана совсем иные. Те же, что торчат у еврея Наймана, тоже недовольного преувеличенным вниманием к поэзии Бродского. Те же, что торчат у русского патриота-графомана и плагиатора Валерия Хатюшина, когда он годами доказывает бездарность и раздутость Юрия Кузнецова. Это уши даже не мертвого осла, а жабы зависти. Вот и мы отбросим, как несущественное, национальность Шнейдермана, иную его поэтическую стилистику и иное место жительства. Во всех вышеперечисленных случаях (а таких случаев многое множество) причина одна – русских ли, евреев ли, татар ли, казахов или украинцев, бывших дружков «жаба душит». Такая большая и вонючая жаба».

Однако дело куда глубже элементарной зависти. Она столь элементарная (не-до-да-ли!) не могла бы поднять такую волну ненависти к России, к деревне, к Москве, к славянофилу и «другу» Рубцову! Это – морально-историческая и агрессивная несовместимость, которая продолжает раздирать и губить Россию. Так нечего нам последних святых и подлинных поэтов с их противниками и антиподами равнять и тем самым душить их!

* * *

Этой главой о преследуемом Рубцове, который по своей значимости и популярности, превзошел и «шестидесятников», и еврейских последователей Мандельштама и Пастернака, опрокинул все построения-уверения в гениальности Бродского, я и хотел бы закончить книгу «Анти-Бродский». В своих раздумьях о современной поэзии, о том, как безжалостно вторгается в эту высокую стихию местечковая клановость и политиканство я пришел к убеждению, что надо во что бы то ни стало осилить эту безрадостную книгу. Она ведь не только о Бродском, но и о глобальном подходе к уничтожаемой национальной культуре. Вот один из последних примеров: создай какой-нибудь русский актер композицию по стихам Рубцова или Юрия Кузнецова – никто на ТВ и не заметит, а вот как «кормится» Бродским актер из Горловки. Моноспектакль Игоря Пеховича по поэзии И. Бродского – лауреат Международных фестивалей: Москва (1996), Киев (2002), Киль («Теспис», 2004). Участник Международных фестивалей – С.-Петербург («Монокль» 1997), Рига («Созвездие» 2003). Задействован не только Игорь Пехович – актер Московского Театра на Таганке, но и Вадим Правилов – контрабас. Из прессы: «…Игорь Пехович – воистину «человек-оркестр». Традиционную декламацию он превращает в яркое театральное действо – будто на сцене не один, а десятки актеров, и звучит не монолог, а разговор множества лиц. Причудливый, трагический, с неистовым темпераментом, с идиллическим венком на всклокоченных волосах, завернутый в белую простыню – то ли тога, то ли смирительная рубашка, – он убеждает каждым словом, каждым звуком глубокого, богатого, почти певческого голоса. Пехович не позволяет зрителям соскучиться ни на минуту и вынуждает следить за поэтическим словом, как за напряженным криминальным сюжетом. Но не только и не столько пластикой и режиссерскими находками поражает мастерство Пеховича. Пожалуй, главное достоинство спектакля – открытие как бы нового Бродского. Его сложная философская поэзия становится удивительно понятной. Моноспектакль был создан в марте 1996 года – через месяц после смерти великого поэта».