Иосиф Грозный(Историко-художественное исследование)

— Ххы… Нэ знакомы. А почэму?

— Я же… сидел.

— Хх… Нашел время атсыживаться… Словом… Паэзжайтэ и командуйтэ… Эсли понадобытся… звонытэ… Жялуйтесь… мнэ… Но помнытэ: жялуются слабыэ… А сильныэ находят рэщениэ и в бэзвыходных обстоятэльствах… Ви знаэтэ… в чем разныца мэжду умным и мудрым?

— Нет, товарищ Сталин.

— Так вот… Умный… в бэзвыходном или тажелом положении всэгда находыт выход… а мудрый… просто в нэго… нэ попадаэт! До свыдания, товарищ Рокоссовскый…

На пути наступающих на Москву спешно развертывался новый Резервный фронт. Он должен был подстраховать откатывающийся и фактически не восстановленный Западный [6] .

6

Для историков, ставивших задачу во что бы то ни стало обвинить Сталина, отмечу, что этот Резервный фронт в составе 19-й, 20-й, 22-й, 24-й и 32-й армий был создан еще в апреле — июне 41-го. И вряд ли есть вина Сталина в том, что армии оказались в окружении под Вязьмой.

И здесь удача, если это была удача, наконец улыбнулась Верховному, потому что по приказу Гитлера две самые мощные танковые группировки, одной из них командовал танковый ас Гудериан, вдруг повернули от Смоленска, вторглись на Украину и пошли на Киев… Наступление на Москву прекратилось. Танки Гудериана и Клейста кромсали Украину, а великолепно вооруженные войска генерала Кирпоноса отступали, бежали, и — опять та же самая картина: окружение, отчаяние, гибель или плен. Когда немцы взяли Киев, Сталин от ярости впал в бешенство. Новое поражение! ПЯТЬ армий не сумели отстоять Киев! Что там отстоять — едва не 400 000 (тысяч!) сдалось в плен… Это была новая победа Гитлера.

Историки-прокуроры во всем обвиняют Верховного: Жуков-де советовал вывести войска на левый берег Днепра, а Киев — оставить… Да… Можно было оставить Киев. Но… Зачем же тогда армия? Зачем она вооружена? В ней — лучшие новые танки. Лучшая артиллерия, лучшие самолеты. Она дралась дома, где должны помогать стены! Она должна была обороняться от грабителей, захватчиков… Представьте на миг, что к вам в дом, в квартиру, вломились бандюги, а вы, имея оружие, взрослые мужики, сдались?! Режьте, грабьте, убивайте… Кто тут осудит «зверски жестокие» приказы Сталина: «Ни шагу назад! Не отступать!» Ведь это были приказы сопротивляться, а не складывать оружие, не поднимать руки вверх! Сдаваясь в плен, еще никто не выиграл победы. А война — не военная игра в «синих и красных». Война — самое зверское насилие из всех, какие придумал и осуществлял человек. Хомо сапиенс! И если армия предпочла плен, грош ей цена со всеми ее командирами.

Зелено-серая орда заняла Украину, и ликующий, самодовольный Гитлер отдал теперь новый приказ: «Взять Москву. И 7 ноября провести на Красной площади парад победы над Россией». В ранцах пехотинцев и танкистов, ринувшихся на Москву, лежали наглаженные парадные мундиры. А до Москвы осталось всего 200 километров.

200 километров — это два дневных перехода для танков и четыре-пять дней для пехоты. Разведка доносила Сталину, что октябрьское наступление немцы ведут без резервов, в летнем обмундировании. А едут на телегах! Экономия бензина для танков. Лошадей у немцев было, кстати, великое множество. А танков, говоря точно, у немцев было к началу войны около ЧЕТЫРЕХ тысяч, в то время как нынешние открытые сведения о Красной Армии и ее танках к началу войны таковы: от 16 до 23 тысяч! И причем вовсе не устарелых: было уже немало танков «Т-34», были и гиганты 174 «КВ» с противоснарядной (противопушечной) броней. У немцев таких не было ни одного! Если мы обратимся к лживым сводкам Информбюро, то увидим: танков у немцев уже не должно было быть совсем — все уничтожены… Автору и сейчас не слишком понятно: как можно проигрывать войну, имея превосходство в технике, и в живой силе, и даже на своей земле… Верна пословица, что русские долго запрягают…

Эта же мысль, вероятно, приводила в бешенство и Сталина. Беспрерывно заседало Политбюро. Комитет обороны. Генштаб. Сталин читал книги о нашествии Наполеона (и находил удивительные сходства, начиная со дня нападения и кончая Бородино), и вот впервые теперь он усомнился в той обязательной как бы похвале Кутузову, сдавшему Москву и фактически не выигравшему Бородино. «Нет! — говорил Сталин себе. — Москву сдавать нельзя, под Москвой надо организовать отчаянную оборону, Москва не сдалась бы и Наполеону и тем более не сдастся Гитлеру!» Надо только помнить, что при нашествии Наполеона Москва не была столицей, а при Сталине БЫЛА!

Историки-талмудисты, готовые всегда обвинять Сталина даже в том, что немцы дошли до Москвы, почему-то никогда не обвиняют, а еще возводят в герои Кутузова. Быть может, и на первую Отечественную мы взглянем теперь по-новому?

После кратковременной паники в первой декаде октября, когда в Куйбышев уехали дипломаты, а в Арзамас переместился Генштаб, когда Москву покинули многие писатели, артисты и уже были готовы разбежаться члены Политбюро, когда легко поддающийся слухам и панике черный люд уже начал растаскивать магазины и склады, а ворье, пользуясь случаем, принялось грабить богатые квартиры, Сталин понял: повторять странную доблесть Кутузова он не может! Ибо с падением Москвы неминуемо и мгновенно пал бы и Ленинград, и тогда очередь дошла бы до третьего «кита», на котором стояла его, сталинская, а может, сталинградская держава. С падением Москвы и Ленинграда Сталинград тоже был бы обречен. И тогда добивать Россию бросились бы, вероятно, и Турция, и Япония, и мало ли кто еще… «Ослабевшего льва лягают и ослы».

Выход был только ОДИН: держать Москву! Не сдавать Москву! Оборонять Москву. Под Москвой нанести наступающим немцам сокрушающий удар. Победой этой спасти город, Россию, Союз, Ленинград, Сталинград — и СЕБЯ!

Сталин знал три-четыре главных условия победы: страх, кару, оружие. И внезапность появления резервов, которых не может ждать противник. Как было уже на Куликовом поле! Вот почему, когда понадобилось заседание уже почти разбежавшегося Политбюро, Сталин приказал Поскребышеву пригласить всех вечером в Кунцево на ближнюю дачу, а сам отправился туда внезапно, накануне и нашел дачу заминированной, приготовленной к взрыву, хотя вся обслуга-охрана была на месте, а комендант дачи Орлов перепуганно просил Сталина уехать.

— Товарищ Сталин… Все заминировано… Не топлено… Вода… отключена.

— Кто это всо прыказал? Я?

— Товарищ Власик.

— Я эво… к этому… нэ уполномочивал. Слушайтэ мой приказ: дачу размынировать… Воду включить… Отопление тоже… Ищь… паныкеры… Всо!

Хлопнув дверкой машины, он пошел во двор.

Пока саперы-минеры снимали мины, отключали взрывное устройство, был натоплен маленький отдельный дом. И даже баня. Но мыться Сталин не стал. Сюда уже вполне явственно доносился гул самолетов — шел налет, слышалось дальнее буханье зениток, смягченное расстоянием. Первый пояс воздушной обороны Москвы был далеко за окраинами Москвы. Второй пояс — по ободу дорог, третий — в самой Москве, по Садовому, и четвертый — на бульварах и вокруг Кремля, где висели еще мало нужные и скорее пугающие то ли рыбины, то ли дирижабли — аэростаты воздушного заграждения. Ни от чего они не спасали, так же как и скорее отпугивающий, чем прицельный, огонь зениток и пулеметов с высоких крыш. Самолеты немцев героически встречали истребительные полки, укомплектованные лучшими летчиками и лучшими самолетами. А истребителей, бывало, сбивала и собственная артиллерия.

Ужин подавала Валечка. Растроганная его внезапным приездом. Напуганная. И, возможно, счастливая, как бывают счастливы женщины, вдруг почувствовавшие столь нужную им опору и мужскую защиту. Принесла котлеты, чай, легкое вино «Хванчкара», хлеб, сыр сулугуни. Хотела идти. Смотрела вопрошающе.

Сталин не отпустил ее. Медленно и даже закрыв глаза, он выпил стакан вина. Подумав, налил еще, но пить не стал. Обычно никогда он не пил вино стаканами, а всегда понемногу и не до дна. Но, глядя теперь на стакан, прислушиваясь к потеплению в желудке, перевел глаза на Валечку, теребйвшую оборку передничка.

— Ну-у… Щьто… Ты уже собрала… чэмоданы, — спросил он, вытирая усы салфеткой и вздымая обе брови.

— Нет… Нет… — потупясь, ответила она, продолжая теребить оборку передника.

— Почэму?

— Иосиф Виссарионович…

— Щьто ти… заладыла?

И вдруг эта самая Валечка, такая всегда спокойная, улыбчивая, разрыдалась, упала перед ним на колени, и, целуя руки, которые он не успел убрать, обливая их слезами, запричитала:

— Не гоните меня! Родной! Иосиф… Виссарионович… Дайте умереть вместе с вами! Ну, приготовьте две пули… Застрелите меня… Не хочу я… никуда… Оставьте меня при себе. А? Оставьте… Прошу… Вас… Оставьте. — И, потрясенный этим, может быть, впервые потрясенный таким взрывом чувств, отчаянного неподдельного откровения, он прижал к себе ее голову здоровой рукой и, роняя сам нечаянные слезы, наслаждаясь этой минутой, сказал прерывисто:

— Ти… глупая… Щьто выдумала? Отправляю… тэбя? Раз хочэшь бить… со мной… Останэшься. Нэ целуй руки. Чьто ты? Я же… — Он хотел сказать, что любит ее, но остановился, замолчал, сжевал слезу с усов. Неловко вытерся левой рукой. А потом усмехнулся. — Встан!

И она встала, отирая слезы тыльной стороной красивых рук, шмыгая и уже улыбаясь. Закусывая яркие губы, убирая волосы под косынку, облегченно-прерывисто вздохнула.

— Прынэси еще чай и котлэты… сэбэ… Стакан… Поэщь со мной и выпэй… вына…