Иосиф Сталин. Гибель богов

Но все, что произошло в ту проклятую (или святую) ночь в Большой столовой… и то, как он оказался после той ночи лежащим в Малой столовой на полу… этого никто не узнает.

Я ненавижу себя за все, что сделал. Но больше всего ненавижу мерзавца Мингрела, хотя он спас жизнь мне, моей семье и, может быть, миллионам… Впоследствии я исполнил клятву, которую дал, когда Мингрел выбивал мне зубы. Я сумел немало сделать, чтобы он погиб. Чтобы ненадолго пережил моего друга Кобу. Но это уже другая история – история моего врага и моего спасителя Лаврентия. Которого ненавижу и поныне. Как и мой любимый друг Коба, я умею ненавидеть даже за гробом…

Берию арестовали через несколько месяцев после смерти Кобы.

Смешно, но он, создававший нашу систему убийств, до конца не верил, что соратники посмеют его расстрелять. Только когда его привели в подвал и прочли приговор, он поверил. И потому, когда его привязывали к крюку, вбитому в деревянный щит, закричал Генеральному прокурору: «Я хочу рассказать все. Разрешите рассказать…»

Он решил рассказать о той ночи… Но забыл, в какой стране живет. Генеральный прокурор, этот наш охранник Истины, тотчас приказал: «Заткните рот этой мрази и кончайте побыстрее». Берии впихнули в рот полотенце и обвязали полотенце тряпкой, чтоб и звука не было слышно. Я все представляю, как над белой тряпкой, на потном искаженном лице сверкали выпученные от предсмертного ужаса безумные глаза… Исполнитель выстрелил…

Так что с Лаврентием я в расчете.

Расправившись с Берией, соратники начали охотиться за мной! Но тотчас… перестали! Я хорошо усвоил уроки моего знакомца-невозвращенца Орлова. И поспешил сообщить им кое-что из Рима. Теперь они знали: коли погибну я, история убийства Кобы в тот же день попадет во все газеты мира. Я даже заботливо послал каждому из них подробное описание его роли в ту ночь…

Смешно вспоминать, как после этого письма они охраняли меня за границей. Как заботливо присылали мне иудино содержание. Так что все эти годы я жил безбедно, в полной безопасности… ненавидя себя. Ибо я так и остался тем, кем был всю жизнь: холуем Кобы, рабом Кобы и другом Кобы. Ослом при льве.

Брат мой Коба. Брат мой любимый и враг мой ненавистный.

Главная тайна

Но с тех пор и до сегодняшнего дня одна мысль не дает мне покоя. Неужели он не понимал, что хитрейший, продувной Мингрел так просто под нож не полезет? Как он, с его подозрительностью, мог согласиться убрать преданного пса Власика? Как он, с его дьявольской интуицией, не почувствовал того, что надвигалось?

А если?..

Я часто вспоминаю, как накануне той ночи он читал мне: «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» Как хотел узнать, не убежал ли с престола царь Александр I. И как сверлил меня глазами, перечисляя царей, убитых в проклятом марте месяце… Если… он сам?! Сам искал смерти, потому что устал… душой устал? Если он сам испугался Апокалипсиса, который задумал? Неужели это, «мижду нами говоря», было самоубийство разочаровавшегося в жизни, в крови и Революции старого восточного человека? Оттого, уже обо всем догадываясь, поцеловал меня на прощание, благословляя на… Может быть, он меня тоже любил? Или… Или я хочу сделать обычным человеком моего друга Кобу, пытаясь забыть главное? То, что отлично знали мы все, его близкие друзья: «Все человеческое было ему чуждо».

Коба умер в двадцать один час пятьдесят девять минут 5 марта. В тот самый день, когда планировал депортировать евреев и начать Апокалипсис.

Но ушел он, как и жил. В день похорон залил кровью столицу. Тысячи погибли в Москве в небывалой давке, тщетно пытаясь прорваться, чтобы проститься с ним.

Залил он кровью и остаток моей жизни. Мою жену и дочь выпустили за границу тогда же, в 1953 году. Они обе погибли при посадке самолета в Берлине.

После чего он обрек меня на долгое умирание в пустом мире.

Но после той ночи я с ним – в расчете. Это и есть конец моей рукописи.

Два необходимых примечания к ней.

Первое.

Надеюсь, теперь, когда я передал вам свой труд, Коба отпустит меня умирать. Ваш мещанский, сытый мир совершенно не годится для одинокого старого революционера.

Интересного здесь мне уже ничего не покажут.

Я разрешаю вам использовать все, что здесь написал. События, описанные мною, проверять не нужно. Но их последовательность и даты – необходимо.

И второе.

Когда вы будете пытаться разыскать помощника коменданта Ближней Лозгачева (в чем я совершенно уверен), знайте: сие – пустое занятие. Кроме того, что он нашел Кобу на полу, этот Лозгачев ничего не знает.

Мое подлинное описание того, что случилось той ночью, лежит в сейфе одного из банков и будет там лежать до 2053 года.

Еще один постскриптум, последний.

Читал записи генерала Йодля перед казнью. На Нюрнбергском процессе ему показали кадры кинохроники: руины городов, уничтоженных по его приказу, в руинах – его собственная страна… И трупы, трупы, трупы. Вопящие над мертвецами, обезумевшие от горя люди. Но никаких мук раскаяния перед смертью нет в его дневнике. Только изумление: почему обвинители не понимают, что он всего лишь солдат, честно исполнявший приказы? Перед казнью с умиротворением в душе он готовился отправиться к Богу, в которого, оказывается, всегда верил. Верил, убивая людей, зверски уничтожая тот самый народ, который родил и Матерь Божию, и всех апостолов.

Так и я, старый революционер, вскоре отправлюсь к Нему – сказать, что всю жизнь добросовестно исполнял приказы. Чьи?.. Кобы? Революции? Дьявола?

Там наконец-то узнаю.

КОНЕЦ (слово написано от руки, дрожащим почерком, видимо, самим Фудзи).

Мое расследование

Я покинул Париж через неделю после того, как получил эту рукопись. Все последние дни в Париже старательно читал газеты. Маленькую заметку нашел в воскресном парижском издании. В нем писалось, что в Латинском квартале покончил с собой русский эмигрант… Полиции удалось установить, что вместе с этим господином весьма преклонного возраста проживала молодая девушка, его экономка. Девушка исчезла, и вместе с нею, возможно, ценности, которые должны были находиться в дорогих апартаментах, принадлежащих покойному. До сих пор не удалось установить подлинные фамилии старика и девушки (оказалось, оба жили по поддельным документам).

Полиция обращалась ко всем, кто хоть что-нибудь знал об этих людях, с просьбой немедля сообщить эти сведения.

В газете был помещен снимок – старик в костюме и галстуке лежит на кровати.

Имела ли заметка отношение к автору рукописи, могу лишь предполагать.

Приехав в Москву (здесь Фудзи конечно же оказался прав), я тотчас попытался встретиться с Лозгачевым, помощником коменданта дачи, обнаружившим Сталина на полу вечером 1 марта.

Он долго уклонялся от встречи – явно боялся. Я думал: какой нескончаемый страх остался навсегда в этих людях. Сталин давно истлел в могиле, но страх живет. Только после долгих уговоров по телефону Лозгачев наконец согласился.

Он предложил встретиться в метро. Видно, хотел вначале посмотреть на меня.

Встретились мы на станции Кунцевская. Он сидел на скамейке с газеткой в руках. Невысокий широкоплечий старик, осколок страны по имени СССР, очередной затонувшей русской Атлантиды. Я сел рядом, поздоровались.

Обменялись несколькими незначащими фразами. Он сказал:

– Ну, пошли.

И поднялся. То ли я произвел на него нужное впечатление, то ли он принял это решение раньше, во время моих уговоров по телефону.

Лозгачев привел меня к себе. Жил он недалеко от метро. Это была маленькая, видимо, однокомнатная квартира. В ней в тот день никого не было, кроме него. По московскому обычаю сели в крохотной кухне.

Он заварил чай.

Я начал неверно – сказал о важности его сведений, об ответственности перед Историей. Слово «ответственность» его напугало… К счастью, я это почувствовал и тотчас успокоил:

– Я буду записывать вашу речь, потом отпечатаю и дам вам проверить. Вы сможете вычеркнуть из нее все, что захотите. К тому же я не собираюсь опубликовывать или использовать это сейчас… Это – для будущих поколений, свидетельство для Истории.