Иосиф
Шрифт:
– Ей, дед! В Дворянское мы правильно едем?
Лошади сами, как по команде, встали.
– Да нет, добрые люди. Надобно ехать вон туда, по-над яром. Эта дорожка вас и доведёт до Дворянского. – И указывает на малозаметную дорогу. И старичок этот посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами. Эх! Как мне стало тада легко! Не знаю, почему! До этого ехал – ну всё, сам не свой! А в Валу ещё и Сибирь пообещали! А на мне одежда – легонькая. В голове было – чего только и не было! В тюрьму всё ж везли, а не к бабке Дуньке на блины! Я этого старичка часто потом вспоминал! И откуда он взялся?! Энкэведешник как-то голову опустил, а кучер повернул, куда старичок указал. Едем, едем, едем и едем, конца пути не видать. И полчаса, и час. Энкэведешник опять стал ругаться. Мол, и дед, какой встретился нам, баран и контра, и кучер баран, дорогу не знает, и я враг народа и
Одна упала на руку сестры – я это заметил. И видел, как Таня вздрогнула и прикрыла отцовскую слезу другой рукой. Отец был страшно для нас непривычный: беспомощный и жалкий. Мы с Таней переглянулись и потупились, а отец развернулся к окну.
– Я сначала не понял, я думал, что коров гонят. Когда стада большая, пастухи кричат, гул стоит, шум. А тут, вон они, какие коровы. Да-а, и пастухи тут были, и телята. Конвоиры тут больше и орали:
– Подтянись!
– С дороги не сходи!..
– Колонна ползла снизу. Дворянское внизу находится, а тракт на Сызрань наверху. Вот так, – отец обозначил уровни Дворянского и тракта. – Первые уже вышли на тракт, а последние тянулись оттуда, снизу. И арестанты шли наверх, и конца им не было видать. Передвигались на быках, на лошадях, в повозках, арбах. А это уже осень стояла. Одет был кто как. Некоторые и в зимних шубах шли, нараспашку. Немощные и дети ехали, а взрослые, кто как – пешки двигались. Там, в Дворянском, тогда было вольное поселение из заключенных. Когда кулачили, целыми семьями туда свозили. И вот все эти семьи, и одиночки, какие власти были не угодные, гнали теперь дальше – в Сибирь. Чего я только тогда не передумал? И отца Павла вспомнил, что вот не раскулачил бы он своего отца Ивана, не раскатал бы дом, и нам бы тут всей семьёй быть. Всё равно раскулачили бы. Люди были какие-то тихие и покорные. Никто не плакал, не орал, даже дети не плакали, а детишек много было. Шли и шли, шли и шли. Мне запомнилась семья одна. Они легко все были одеты. Мужчина был примерно мой леток. Он шел вообще в исподней белой рубахе, шел и присматривал за двумя сыновьями, какие на арбе ехали. Ребятишки были малые – лет до десяти. Они жердочки у арбы обхватили вот так, – отец показал как, и опять заплакал, – и сидели в летних рубашонках. Я уже не помню, кто там ещё был на арбе, но сидела там красивая женщина! Как с иконы! Она была в платочке и кормила грудью ребенка.
Отец опять замолчал и бесцельно переставил какую-то баночку на своём верстаке.
– Мой энкэвэдэшник, как увидал колонну, ручками своими замахал:
– Эх, бараны! Опоздали! Куда я тебя теперь оприходовать буду?! Бар-ран! – это он на меня так. – Ты вот тута должон итить! Баран!..
Самое главное, дети мои, весь этот этап так и не дошел до Сибири. Потом уже до тюрьмы слух долетел – многие в дороге сгинули, а последние, каких доставили в Сибирь, замерзли на берегу какой-то реки.
– Сколько же там человек было? – спросила Таня.
– Говорили, за полтыщщи людей.
– А дальше? – пытала сестра.
– А что дальше, Таня? Привезли меня в тюрьму, а она пустая. Никого! Сначала меня поместили в барак да и забыли на сутки. Наверное, я так думал, все были заняты отправкой этапа. Отправить – отправили, да и кто как взял передышку. Барак был большой, человек на пятьд-е сят-семьдесят. Как там могли жить люди семейные, с д-е тишками? И я ходил из угла в угол, стены трогал. Ходил и боялся занять какую-нибудь кровать. Мне всё казалось, что сейчас этот этап назад возвратят, и станут люди занимать свои места. Я даже представил, в каком месте могла находиться ТА семья. К вечеру на дворе стало холодать, дожжик пошел, а у меня в глазах – мальчишки на арбе в летних рубашонках. Ну как вот так?! Они же в это время были где-то в пути! Вы понимаете, дети?! Эти ребятишки в рубашонках, годок мой в исподнем и женщина в платочке, с грудным ребёнком меня всю жизнь держали. Всю жизнь я их вспоминал. Хотя много чего видел и пострашнее.
До утра следующего дня никто меня не кормил, не поил. А рано утром ко мне в барак поместили ещё одного. Он с той стороны Волги был,
саратовский. Звали Егором. Жорой. Этого мужика я тоже запомнил. В нем змей жил!– Как, змей?! – одновременно спросили мы с сестрой.
– А вот так, ребята! Самый настоящий змей! Но сначала я попал к начальнику тюрьмы.
– Ты про змея сначала расскажи, пап, а потом и про начальника тюрьмы!
– Подождите, вы меня не путайте! Змей никуда не уползёть! Давайте по порядку! Этого Жору привели и меня заметили. Заметили и повели к начальнику тюрьмы. Во-от. Начальник сидел и какие-то бумаги писал. Остались вдвоем. Я ещё про себя удивился – без охраны сидить! А я же – опасный! Хэ-хэ-хэ!.. Оторвалси он от бумажек своих, мое «Дело» рассмотрел, и тогда на меня обратил внимание. Спросил конкретнее, за что посадили и как.
– Механики нам нужны, – говорит. – А какой ты механик? –спрашивает: – Вишь, вон, и амбары у тебя погорели, а?
– Не по моей вине сгорели, – отвечаю. – Я местное начальство предупреждал, что щиток надо поставить заградительный на веялку, а они не поставили. Искра летела…
Начальник встал, к окну подошел и паутинку пальцем со стекла смёл. Смотрю на него: какой-то не злой, а усталый.
– Значит, механик? – спрашивает ещё раз. – А чего хромой?
– Да, – говорю, – на коньках в детстве коленную чашечку сбил.
– Есть у меня тут один конь и тоже хромой, но белый. Белой масти хромой конь, – начальник опять за стол свой садится и вздыхает.
Смотрю я на него и не понимаю, какой-то он совсем не военный, этот начальник тюрьмы:
– А чего ты ещё могёшь делать, механик? У нас тут целое поливное хозяйство.
– Так… Много чего, – говорю. – Я и лампочку первый в Нехаевском провел. И сейф Нехаевский вскрывал!
– Как?!
– Отмычками.
– Не понял…
– Ну, – и не знаешь, как говорить, – заставили меня вскрыть сейф ваши работники энкэвэде…
– Понятно, – говорит и внимательно слушает дальше, чего я ему дальше… балаболю. Ха-ха!
– Потом мельницу там запускал, жернова могу набить. Вон, у Вас каблуки сбитые на сапогах, – показываю под стол. – Могу натачать и каблуки.
А у него и правда сильно сбитые каблуки были! Пока он стоял у окна, я заметил.
– Чего?! – начальник тюрьмы аж вскинулся. – Натачать?! – и тоже глядит под стол на свои сапоги. – Ты смотри, востроглазый какой! Всё он могёть, а? Сейфы он вскрывает! Смотри, какой?! Натачать-то я и сам смогу, а сшить новые?
– Да, а чего бы и не сшить? Был бы материал, – говорю.
Начальник перестал улыбаться и так пронзительно вгляделся в меня:
– За свои слова отвечаешь? – спрашивает и смотрит в мое «Дело». – Иосиф… Еврей?
– Нет-нет! – руками отмахиваюсь. – У нас на Водиных сроду евреев не было! Не еврей. А для сапог нужен материал. Я обучался сапожному делу, – говорю.
Он смотрел, смотрел так на меня, а потом протягивает по столу листик бумаги и чернильницу с ручкой и серьёзно:
– Пиши, какой материал нужен для сапог, не еврей!
– Так я писать не могу, – отвечаю.
– Ну ты даёшь! – начальник тюрьмы захохотал и загреб к себе листик с чернильницей – всё могёть, а писать не могёть! Ну? Я пишу, диктуй!
– А какие сапоги вы хотите? – спрашиваю. – Яловые, кирзовые, хромовые, с напуском, с рыпом?
Опять начальник тюрьмы хохочет и пишет под мою диктовку.
Сошлись мы с ним. Он был из немцев. Из Поволжских. И вся семья его из немцев, при нем жила. Жена и две дочери. Не знаю, как сейчас, но в те времена это была тюрьма вольного поселения. Охрана, конечно, существовала. Но все заключенные работали на поливной плантации. Огромная такая была плантация на речке Иловля. Там выращивали и помидоры, и огурцы, капусту, свеклу, морковь – всё! И этот начальник тюрьмы походил больше на председателя колхоза. Его за глаза все называли Кайзером. Кайзер и Кайзер.
– Наш Кайзер, – говорили, – сильно похож на немецкого Кайзера. Там жа, в Дворянском, много немцев жило. Поволжских. И многие из них работали на плантации.
Немецкого Кайзера я не видал, а нашему Кайзеру я начал шить сапоги. Он мне доставил наилучший материал, с колодками. И я ему такие хромачи пошил! С рыпом! Что самому понравились! А уж как Кайзеру! – О-о! Как он ходил?! Как петух со шпорами! Рыпел так важно! Ты, Паша, обрати внимание, как петух шпоры свои несет, подлец! Он жа красуется! Так и наш Кайзер красовалси! У него прям походка поменялась. И тут, через день-два, как я ему пошил, вызывает к себе и просит пошить сапоги ещё его жене и двум дочерям! Во, как дело вышло! Стал я у Кайзеров во флигельке жить да сапоги им всем шить…