Иов

— Где-то сейчас Шемарья? — проговорила она вдруг, и все подумали о нем.

— Бог поможет ему! — сказал Мендл Зингер. Так начался день.

Так начинались и следующие дни, пустые, убогие дни. «Дом без детей, — подумала Двойра. — Всех я их родила, всех выкормила грудью, и ветер унес их в разные стороны». Она оглянулась на Мирьям, она редко видела дочь дома.

Один Менухим матери оставался. Он всегда тянул к ней руки, когда она проходила мимо его угла. А когда она его целовала, он искал ее грудь, словно грудной ребенок. С упреком думала она о благодати, которая не торопилась исполниться, и она сомневалась, что доживет до того дня, когда Менухим будет здоров.

Дом смолкал, как только умолкали голоса обучающихся мальчиков. Дом молчал и был мрачен. Снова пришла зима. Керосин экономили. Спать ложились рано. С благодарностью погружались они в благосклонную ночь. Время от времени приходили вести от Ионы. Он служил в Пскове, был в обычном своем добром здравии, с начальством ладил.

Так пробегали годы.

VI

Однажды в полдень бабьего лета в дом Мендла Зингера вошел чужеземец. Двери и окна были открыты настежь. Черные сытые мухи неподвижно сидели на залитых жарким солнцем стенах, монотонное пение учеников тихо струилось из открытых окон в белый от жары переулок. Заметив неожиданно возникшего на пороге дома незнакомца, они умолкли. Двойра поднялась со скамейки. С другой стороны переулка уже бежала Мирьям, крепко прижимая к себе слабое тельце Менухима. Мендл Зингер подошел к незнакомцу и внимательно оглядел его. Это был необыкновенный человек. На нем была огромная широкополая черная шляпа, светлые широкие штаны и крепкие желтые сапоги, поверх его ярко-зеленой рубашки развевался нестерпимо красный галстук. Не двигаясь с места, он произнес что-то на непонятном языке, наверное, поздоровался. Похоже было, что во рту он держал вишню. Из карманов пиджака торчали зеленые стебли травы. Гладкая, непомерно длинная верхняя губа медленно поднялась, будто занавесь, и открыла крепкие желтые зубы, похожие на лошадиные. Дети засмеялись, и Мендл Зингер тоже улыбнулся. Незнакомец вытащил сложенное вдоль письмо и прочитал адрес и фамилию Зингера на своем странном языке, отчего все снова засмеялись.

— Америка! — произнес наконец незнакомец и передал письмо Мендлу Зингеру. Догадка осенила Мендла, и радостью засветилось лицо его.

— Шемарья, — проговорил он. Он отослал своих учеников, махнув рукой, так прогоняют мух. Они выбежали из дома. Чужестранец сел. Двойра поставила на стол чай, конфеты и лимонад. Мендл вскрыл письмо. Двойра и Мирьям тоже присели. И Зингер стал читать:

«Дорогой наш отец, милая мама, дорогая Мирьям и добрый мой Менухим!

Я не обращаюсь к Ионе, который сейчас находится в армии. Прошу вас не посылать ему прямо это письмо, а то у него будет куча неприятностей, если узнают, что он переписывается с братом, который дезертир. Поэтому я так долго молчал и не писал вам по почте, пока не выдался случай послать вам это письмо с моим добрым другом Маком. Он всех вас знает по моим рассказам, но не сможет сказать вам даже пару слов, потому что не только он сам американец, но даже его родители уже родились в Америке, к тому же он не еврей. Хотя он лучше, чем десять евреев. А теперь я начну свой рассказ с самого начала и до сего дня. Когда я перешел границу, так мне нечего было кушать, и в кармане я имел всего два рубля, но я подумал себе, что Бог мне поможет. От Триестской пароходной компании пришел на границу человек в форменной фуражке, чтобы нас забрать с собой. Нас было двенадцать человек, и у тех одиннадцати у всех были деньги, и они купили себе фальшивые паспорта и билеты на пароход, и агент компании отвез их к поезду. Я тоже пошел с ними, потому что подумал себе, что это не повредит. Пойду, думаю, на всякий случай, посмотрю, как это едут в Америку. И вот остаюсь я один вместе с агентом, и он удивляется, отчего это я не еду тоже.

„У меня нет ни копейки“, — говорю я агенту. Он тут спрашивает, умею ли я читать. „Немножко, — говорю я, — но это все, что я могу“.

Ну что ж, чтобы долго вас не задерживать, этот человек нашел-таки для меня работу. Какую, спросите вы? В дни, когда прибывают дезертиры, я должен был ходить на границу забирать их, покупать для них всякую всячину и уговаривать, чтоб ехали в Америку, потому что это земля обетованная. Well. Я начинаю работать и даю пятьдесят процентов со своего заработка агенту, потому что я только младший агент. Он носит вышитую золотом форменную фуражку, а у меня есть только нарукавная повязка. Проходит два месяца, и я говорю ему, что хочу иметь шестьдесят процентов, иначе я бросаю работу. Он дает шестьдесят. Короче говоря, я знакомлюсь у своего хозяина с хорошей девушкой, имя ее Вега, и теперь она ваша невестка. Ее отец дал мне немного денег, чтобы я мог начать свое дело, а у меня все не идет из головы, как те одиннадцать отправились в Америку, а я остался здесь один. Ну так что, я говорю Веге: до свидания, в пароходах я кое-что понимаю, это ж по моей части, и еду себе в Америку. И вот я здесь, два месяца назад сюда приехала Вега, мы поженились и очень счастливы. Мак имеет наши фотокарточки. На первых порах я пришивал пуговицы к штанам, потом гладил их, а потом только стал вшивать подкладку в рукава и чуть было не стал портным, как все евреи в Америке. Но тут на одной экскурсии на Лонг-Айленд я познакомился с Маком, прямо у форта Лафайетт. Когда вы уже будете здесь, я покажу вам это место. С этого времени я начал работать с ним вместе, имели кое-какой гешефт. А теперь занялись страхованием. Я страхую евреев, а он — ирландцев, кроме того, я уже застраховал пару христиан. Мак передаст вам от меня десять долларов, купите себе на них кое-что в дорогу. Потому что я скоро пришлю вам, даст Бог, билеты на пароход.

Обнимаю и целую вас всех

Ваш сын Шемарья (здесь я зовусь Сэм)».

Когда Мендл Зингер кончил читать письмо, в комнате наступила гулкая тишина. Она смешалась с тишиной знойного летнего дня, и всем членам семьи показалось, что они слышат голос блудного сына. Нет, с ними говорил сам Шемарья, там, в далекой-далекой Америке, где сейчас, наверное, была ночь, а может быть, утро. На какое-то время все забыли про сидящего здесь же Мака. Далекий Шемарья как будто заслонил его, он исчез, как исчезает посыльный, отдав письмо. Тут американец сам напомнил о себе. Он встал и сунул руку в карман штанов, как это делает фокусник, когда собирается проделать свой лучший фокус. Он вытащил бумажник, достал из него десять долларов и фотографии, на одной из которых был изображен Шемарья, сидящий с женой своей Вегой на скамейке в парке, а на другой — он один в купальном костюме на пляже, единственное и дорогое лицо среди десятка чужих лиц и тел, теперь уже не Шемарья, а Сэм. Деньги и карточки чужестранец передал Двойре, перед этим он внимательно оглядел их всех, как бы проверяя, кто из них заслуживает большего доверия. Двойра скомкала банкноту в одной руке, а другой положила фотокарточки на стол рядом с письмом. Пока она все это проделывала, все молчали. Наконец Мендл Зингер ткнул указательным пальцем в один снимок и произнес:

— Это Шемарья!

— Шемарья! — повторили остальные, и даже Менухим, который теперь уже был выше стола, громко загукал и обратил робкий взгляд косых своих глаз на фотокарточки.

И вдруг Мендлу Зингеру показалось, что чужестранец уже больше не незнакомый, чужой человек и что сам он понимает этот его странный язык.

— Расскажите что-нибудь! — сказал он Маку. И, будто поняв слова Мендла, американец раскрыл свой большой рот и принялся с веселым усердием рассказывать что-то. Как будто с большим аппетитом жевал что-то очень вкусное. Он рассказал Зингерам, что приехал в Россию для переговоров с торговцами хмелем — речь шла о строительстве пивоварен в Чикаго. Но Зингеры его не понимали. Раз уж он здесь, продолжал американец, он непременно хочет посетить Кавказ и подняться на ту самую гору Арарат, про которую он так много читал в Библии. Зингеры слушали рассказ Мака с напряженным вниманием выслеживающих добычу следопытов, пытаясь выловить из беспорядочно грохочущих звуков хоть одно знакомое слово. Сердца их затрепетали при слове «Арарат». Оно показалось им странно знакомым, но также и до ужаса исковерканным, это слово выкатилось из Мака с ужасающим опасным грохотом. Один только Мендл Зингер тихонько улыбался. Ему было приятно слышать язык, который стал языком его сына Шемарьи, и, пока Мак говорил, Мендл пытался представить себе, как выглядит его сын, когда он произносит такие же слова. И скоро ему показалось, что из весело разинутого рта чужестранца раздается голос его сына.

Американец закончил свое повествование, обошел вокруг стола и каждому пожал руку, крепко и сердечно. Менухима он быстрым движением поднял вверх, поглядел на его криво посаженную голову, тонкую шею, синеватые, безжизненные руки и кривые ноги и снова посадил его на пол с ласковым и задумчивым пренебрежением, точно хотел этим показать, что таким странным созданиям полагается сидеть на земле, а не стоять за столом. Потом быстрым широким шагом, слегка раскачиваясь и держа руки в карманах штанов, он вышел в раскрытую дверь, и вся семья вышла следом. Они приложили руки козырьком к своим глазам и глядели в залитый солнцем переулок, посреди которого шагал Мак. В конце переулка он остановился и приветственно махнул рукой.

Они еще долго стояли так, хотя Мак уже давно исчез. Они все так же держали руки перед глазами и смотрели в пыльное сияние пустой улицы. Наконец Двойра сказала: «Теперь он ушел». Тут, точно чужестранец исчез только сейчас, все вернулись в дом и, обняв друг друга за плечи, встали у стола, где лежали фотографии.

— Десять долларов, это сколько? — спросила Мирьям и принялась считать.

— Все равно сколько, — сказала Двойра, — мы на них ничего не будем покупать.

— Это почему? — возразила Мирьям. — Разве мы можем ехать в своих тряпках?

— Кто это едет и куда? — закричала мать.

— В Америку, — ответила Мирьям и улыбнулась. — Ведь Сэм сам написал.

В первый раз один из членов семьи назвал Шемарью Сэмом. Как будто Мирьям намеренно назвала брата его американским именем, чтобы придать особый вес его приглашению.

— Сэм! — воскликнул Мендл Зингер. — Кто такой Сэм?

— Да, — повторила Двойра, — кто такой Сэм?

— Сэм, — все еще улыбаясь, сказала Мирьям, — это мой брат из Америки и ваш сын!

Родители молчали.

Пронзительный голос Менухима донесся вдруг из угла, в который он забился.

— Менухим не может ехать! — сказала Двойра так тихо, точно боялась, что больной поймет ее.

— Менухим не может ехать! — так же тихо повторил Мендл Зингер.

Солнце стремительно катилось к западу. Черная тень на стене стоящего напротив дома, на которую все пристально смотрели через открытое окно, заметно удлинилась, так море во время прилива поднимается вверх, покрывая берег. Поднялся легкий ветер, и скрипнула оконная створка.

— Закрой дверь, дует! — сказала Двойра.

Мирьям подошла к двери. Прежде чем коснуться ручки, она еще немного постояла, глядя через дверной проем в ту сторону, где скрылся Мак. Потом она с громким стуком закрыла дверь и сказала:

— Ну и ветер!

Мендл подошел к окну. Он смотрел, как вечерняя тень ползла по стене. Он поднял голову и все глядел на залитую золотым светом крышу дома напротив. Долго стоял он так, за спиной его была его комната, его жена, его дочь Мирьям и больной Менухим. Он чувствовал их всех и угадывал каждое их движение. Он знал, что Двойра плачет, положив голову на стол, что Мирьям отвернула лицо свое к плите и плечи ее время от времени содрогаются, хотя она вовсе не плачет. Он знал, что жена его дожидается той минуты, когда он возьмет свой молитвенник и пойдет в молитвенный дом, чтобы прочесть вечернюю молитву, а Мирьям накинет желтую шаль и поспешит уйти к соседям. Тогда Двойра спрячет десятидолларовую банкноту, все еще зажатую в ее руке, под половицей. Он, Мендл Зингер, хорошо знал эту половицу. Стоило наступить на нее, как она своим скрипом тотчас же выдавала тайну, которая под ней скрывалась. Она напоминала ему ворчание собак, которых Самешкин держал на привязи возле своей конюшни. Он, Мендл Зингер, знал эту половицу. И чтобы не думать о черных псах Самешкина, живых воплощениях греха, внушавших ему страх, он старался не наступать на эту половицу и забывал об этом лишь иногда в пылу занятий. Сейчас, наблюдая, как золотая полоска солнца становится все меньше и скользит с конька на крышу дома и оттуда на его трубу, он впервые в жизни явственно ощутил бесшумный и коварный бег времени, таящееся в вечной смене дня и ночи, зимы и лета, вероломство и однообразное течение жизни, такое монотонное, несмотря на все ее ожидаемые и неожиданные неприятности и страхи. Они селились лишь на изменчивых берегах, мимо которых медленно текла жизнь Мендла Зингера. Вот приехал человек из Америки, посмеялся, отдал письмо, доллары и фотографии Шемарьи и снова скрылся в далекой, таинственной стране. Пропали сыновья: Иона служит царю в Пскове и перестал быть Ионой. Шемарья купается у берегов океана, и зовут его уже не Шемарья. Мирьям глядит вслед американцу и тоже хочет в Америку. Только Менухим остался тем, кем он был со дня своего рождения: калекой. И он, Мендл Зингер, остался тем, кем был всегда: учителем. В узком переулке окончательно стемнело, и он тотчас же наполнился жизнью. Толстая жена стекольного мастера Хаима и девяностолетняя бабка давно умершего слесаря Йосла Коппа вынесли из дома свои стулья и уселись у дверей, наслаждаясь вечерней свежестью. Евреи черными торопливыми тенями, бормоча мимоходом приветствия, спешили в молитвенный дом. Тут Мендл Зингер отвернулся от окна, намереваясь отправиться вслед за ними. Он прошел мимо Двойры, голова ее все так же лежала на жестком столе. Ее лицо, уже давно потерявшее для Мендла свою привлекательность, сейчас было скрыто, как бы погружено в жесткую доску стола, а темнота, постепенно наполнявшая комнату, смягчила суровость и робость Мендла. Его рука скользнула по широкой спине жены, как знакомо было ему когда-то это тело, каким чужим стало оно теперь. Она встала и сказала:

— Иди молиться!

А так как она думала о чем-то другом, голос ее звучал приглушенно, и этим голосом она повторила: «Молиться иди!»

Мирьям в своей желтой шали вышла из дома вместе с отцом и отправилась к соседям.

Шла первая неделя месяца ав [1] . После вечерней молитвы евреи собрались все вместе, чтобы встретить новолуние. А так как ночь была прохладной и приятно освежала после дневного зноя, они еще охотней, чем обычно, подчинились своим верующим душам и завету Бога, повелевшего встречать рождение молодой луны на открытом месте, над которым небо простирается шире и необъятней, чем над узкими улочками городка. И они, черные и молчаливые, беспорядочными группками торопливо вышли за околицу и, увидев далекий лес, такой же черный и молчаливый, как они сами, но навечно прикрепленный к этой земле, посмотрели на раскинувшееся над полями покрывало ночи и наконец остановились. Они смотрели на небо и искали там серебряную дугу нового светила, вновь родившегося сегодня, как в первый день своего сотворения. Они сбились в плотную кучку, раскрыли свои молитвенники, в голубоватой прозрачности ночи ярко белели страницы, а на них отчетливо выступали черные квадратные буквы. И принялись они бормотать слова приветствия луне и мерно раскачиваться, будто сотрясаясь под напором невидимой бури. Все сильнее раскачивались они, все громче молились, с воинственной отвагой бросая в далекое небо древние слова. Чужой была для них земля, на которой они стояли, враждебным лес, возвышавшийся перед ними, ненавистно тявканье собак, разбуженных ими, близкой и знакомой была только луна, появившаяся сегодня на свет, как это было на земле их отцов, да Господь, неусыпно следящий за всем и на родине, и в их изгнании.

1

Одиннадцатый месяц еврейского календаря, приходится на июль — август. (Здесь и далее — примеч. ред.)