Ипатия

– От чумы. Какая иная участь может ожидать нас в атмосфере, отравленной тлением трупов, среди целых стай орлов-стервятников? Я со всем бы примирился, если бы мог действовать и бороться. Но сидеть по целым месяцам, словно пленник, в этой ненавистной башне, каждую ночь видеть зарево пылающих жилищ, слышать изо дня в день вопли умирающих и пленных, – ты знаешь, теперь они убивают всех мужчин, до грудного младенца включительно, – и при этом сознавать свою немощь и ждать конца, как параличный идиот! Я жажду открытой борьбы, чтобы умереть с мечом в руке – я ведь единственная и последняя надежда моих прихожан. Наместник не обращает внимания на наши жалобы.

Но что я делаю! Я распространяюсь о собственных горестях, вместо того чтобы выслушать тебя!

– О нет, дорогой друг, ты говоришь о страданиях твоего края а не о себе лично. Что касается меня, то меня терзает отчаяние, но оно неизлечимо. По-моему, тебе не следует тут оставаться. Почему бы тебе не бежать в Александрию?

– Я хочу умереть на посту, как жил до сих пор и как подобает отцу своего народа. Когда настанет конец, и сама Кирена будет освобождена, я вернусь в город со своего передового укрепления, чтобы победители застали епископа перед алтарем с бескровной жертвой в руках! Но не будем более толковать об этом. Я еще могу угостить тебя и после ужина с удовольствием выслушаю твой рассказ.

Гостеприимный епископ позвал слуг и засадил их за работу, желая оказать гостю самый радушный прием, насколько это допускали обстоятельства военного времени. Со свойственной ему проницательностью Рафаэль отправился к Синезию в надежде получить помощь, но безо всякой определенной цели; без сомнения, он не искал у него утешений философского свойства и руководствовался только желанием увидеть единственного христианина, который еще не разучился смеяться от души. Впрочем, вполне возможно, что Рафаэль питал смутную надежду встретить в доме Синезия только что покинутых им спутников. Как мотылек, привлекаемый огнем, он стремился к обаятельной и своеобразно прелестной Виктории, в чем и покаялся Синезию после ужина, добавив, что страстно ищет случая вторично опалить себе крылья огнем любви.

Впрочем, добрый старик нелегко добился этой исповеди. Он видел, что у Рафаэля тяжело на душе и хотел облегчить его состояние откровенной беседой. Синезий начал выведывать тайну Рафаэля участливыми вопросами и на время забыл о собственном горе. Но Рафаэль сильно изменился; он утратил возможность к блестящей, едкой насмешке и даже лишился природного юмора. Казалось, что его пожирала лихорадка; он был тревожен, задумчив, говорил отрывочно и с видимой неохотой, как будто скрывая слезы, готовые хлынуть из глаз. Любопытство Синезия возрастало, но он был крайне недоволен, так как Рафаэль упрямо отказывался объяснить положение тому самому врачу, к которому пришел за советом.

– Чем же ты мог бы помочь мне, если бы я тебе все рассказал? – отнекивался Рафаэль.

– Так позволь мне спросить тебя, дорогой друг, зачем ты приехал ко мне, раз ты не желаешь говорить со мной вполне откровенно?

– Странный вопрос! Я хотел насладиться обществом самого приятного собеседника в Пентаполисе.

– Но стоило ли из-за этого предпринимать такое далекое путешествие, рискуя жизнью?

– Кто не дорожит жизнью, для того опасности не существует.

– Признайся мне лучше откровенно во всем. Может быть мне удастся помочь тебе, хотя в практических делах я не могу быть тебе полезен.

– Ну, хорошо, если тебя интересует моя повесть, то слушай.

И торопливо, точно стыдясь своей исповеди, но подчиняясь потребности излить свою душу, Рафаэль рассказал Синезию все, от первой встречи с Викторией до своего бегства в Веренику.

К великому удивлению Эбен-Эзры добрый епископ, по-видимому, нашел все это довольно забавным. Он посмеивался, потирал руки, кивал головой. Может быть он хотел ободрить рассказчика, а может быть думал, что положение Рафаэля не так безнадежно, как тот полагал.

– Если ты издеваешься надо мной, Синезий, то я умолкну. Мне нелегко тебе признаться, что я влюбился как шестнадцатилетний мальчик.

– Издеваться над тобой! Ты хочешь сказать: посмеяться вместе с тобой… Это ее-то в монастырь? Ха-ха! Я убежден, что у старого префекта достаточно здравого смысла и что она не отклонит такую выгодную партию.

– Ты забываешь, что я не имею чести быть христианином.

– Так мы тебя сделаем им. Я знаю, ты не захочешь, чтобы я окрестил тебя, ты всегда потешался над моей философией. Но завтра прибудет сюда Августин.

– Августин?

– Да, завтра, на заре, я выступаю со значительным вооруженным отрядом, чтобы встретить и сопровождать его. Конечно, по дороге туда и обратно мы поохотимся, так как вот уже две недели, как мы питаемся только овощами. Августин быстро исцелит тебя от иудейства. Остальное предоставь мне. Я попытаюсь выяснить дело тем или другим способом и думаю, что мне это удастся. Не стесняйся! Для бедняги, у которого нет другого дела, это будет приятным развлечением. Если же ты не хочешь принимать от меня безвозмездных услуг, то и это можно устранить. Дай мне в долг три или четыре сотни золотых, в которых я, ей-Богу, сильно нуждаюсь. Само собой разумеется, что ты их больше не увидишь!

Рафаэль невольно рассмеялся.

– Я вижу, что Синезий остался по-прежнему достойным потомком своего предка Геркулеса. Правда, он отказывается очистить Авгиевы стойла моей души, но горячится, как старый боевой конь. Дорогой друг, меня нередко соблазняла мысль принять христианство, но отчасти скромность, отчасти чувство чести удерживали меня. Прежде я не испытывал ничего подобного. Но перед Викторией я не в силах притворяться и не посмел бы заглянуть ей в лицо, если бы скрывал от нее что-либо.

– А может быть ты проникнешься христианским духом?

– Это невозможно! Я бы стал сомневаться в собственных побуждениях, я бы вечно опасался, что изменил своей религии из-за своекорыстного желания и обманул самого себя.

– Ты странный человек, – почти сердито заметил Синезий. – Едва достигнув спасительного утеса, ты снова хочешь броситься в воду. Ты находишь в этом какое-то странное наслаждение.

– Большое наслаждение сойтись в рукопашной с самим дьяволом! Видишь ли, я уже давно перестал верить в его существование. Но вот, возродившись для всего возвышенного и достойного, я снова почувствовал, что вокруг моей шеи обвивается холодная змея. Ты не поверишь, сколько адских мыслей возникло за последнюю неделю в моей голове! Вот, взгляни! Это закладная на все имущество ее отца! По внушению Бога или сатаны я купил ее у ростовщика в тот же день, как покинул их в Веренике, и они теперь всецело в моей власти. Я могу их погубить, продать в качестве невольников, предать смерти, как мятежников! А не нанять ли дюжину молодцов и, похитив ее, разом разрубить Гордиев узел? Нет, не осмелюсь! Я должен быть чист, чтобы приблизиться к ней. Я должен быть честен, чтобы прикоснуться губами к ногам этой целомудренной девушки. Не знаю, откуда взялась у меня эта совестливость, но она есть. Даже эту закладную я ненавижу, проклинаю, словно демона-искусителя.

– Сожги ее, – спокойно заметил Синезий.

– Может быть я так и сделаю. Во всяком случае я никогда не воспользуюсь ею. Принудить Викторию? О, нет. Я слишком горд или слишком честен, называй как хочешь, и даже просить ее не стану! Она должна сама прийти ко мне по собственной воле, должна сказать мне, что любит меня, будет моей и сделает меня достойным себя. Она должна сжалиться надо мной по собственному побуждению.

– Да поможет тебе Господь в этой великой борьбе, сын мой, – сказал Синезий и прослезился.