Ипполит Мышкин

— А дело у тебя какое? — спросил он.

— Сына арестовали! Понимаешь, сына! А он ни телом, ни духом не грешен!

— Подожди.

Семенов исчез за дверью.

После долгого ожидания появился в приемной офицер:

— Это у вас сына арестовали?

— Да, моего сына арестовали.

— И что вам тут нужно?

— Нужно видеть генерала.

— Зачем?

— Чтобы объяснить ему.

— Вы можете объяснить мне.

— Нет, — твердо сказала Авдотья Терентьевна, — я объясню генералу!

Офицер поглядел на Авдотью Терентьевну сверху вниз, пожал плечами и ушел.

Опять потянулось время. Авдотья Терентьевна заглянула в комнату, где сидели офицеры. Увидев женщину, один из них крикнул:

— Семенов! Ты чего смотришь?

Семенов подошел к Авдотье Терентьевне, сказал внушительно:

— Сидите смирно.

Немного погодя вошел в приемную другой офицер:

— Вы непременно хотите видеть генерала?

— Да!

— Но вы можете мне сказать, я доложу генералу.

— Нет! — не сказала, а крикнула Авдотья Терентьевна. — Я сама доложу генералу!

До этой минуты она подавляла в себе желание кричать, требовать, но вдруг раскрылось перед Авдотьей Терентьевной, что эти лощеные офицерики издеваются над нею, над ее материнским горем, что они хотят ее спровадить, не допустить до генерала, зная, что стоит ей рассказать ему о своем Ипполите, как «ошибка» тут же разъяснится и ей вернут сына.

— Я сама доложу генералу! — повторила она с настойчивостью убежденного в своем праве человека.

И этот офицер поглядел на нее сверху вниз, и этот офицер пожал плечами и ушел.

В приемной стали скапливаться люди. Рабочий день был в разгаре. К одним выходили офицеры, других куда-то вызывали, а Авдотья Терентьевна все сидела да сидела: ее никуда не вызывали, никто к ней не подходил.

Авдотья Терентьевна была подавлена, уничтожена. Сердцем матери она верила, что от ее настойчивости зависит судьба сына — увидит генерала, поговорит с ним, и ее Ипполит спасен, но как прорваться к нему?

— Пожалуйте, госпожа Мышкина, — вдруг услыхала она шепот за своей спиной.

Авдотья Терентьевна вскочила, засуетилась и последовала за своим поводырем.

Прошли две комнаты. В третьей за огромным письменным столом сидел седой с густыми бровями генерал.

— Что вам нужно? — спросил он строго.

— Сына, моего сына арестовали.

— Арестовали, значит так нужно было.

— Но мой Ипполит не вор, не убийца и не бунтовщик против своего государя…

— Вы не знаете своего сына.

— Я, мать, не знаю своего сына? Ваше превосходительство, разрешите мне его увидеть, поговорить с ним!

— Нельзя.

— Матери нельзя увидеть свое дитя? У вас, верно, никогда не было матери!

— Поручик, проводите мадам Мышкину.

Офицер взял Авдотью Терентьевну под локоть и вывел из кабинета.

Все надежды рухнули. В сердце вскипела ненависть. Авдотья Терентьевна закричала в исступлении, доведенная издевательством и людской черствостью чуть ли не до потери рассудка:

— Будьте прокляты, прокляты! Берите меня, арестуйте, наденьте кандалы! Я должна быть с сыном! Слышите, проклятые? Пустите меня к нему! Куда вы его запрятали? Где он? — в ее крике было нечто до того хватающее за сердце, было такое нечеловеческое горе, что даже жандармы, обступившие ее, не решились притронуться к ней.

Из-за двери послышался голос:

— Семенов! Выведи ее вон!

И у жандармского унтера сердце, видимо, дрогнуло, проняла его эта материнская скорбь: он подошел к Авдотье Терентьевне и почти нежно сказал:

— Не тревожьтесь так. Что хорошего? И впрямь ведь арестуют. Сынку не поможете, а на себя беду накличете. Уходите лучше, мамаша.

Авдотья Терентьевна заболела. Дорофеич поставил диагноз: «помрачение умов», и велел жене поить гостью липовым чаем с медом.

Лекарство, как видно, помогло: через две недели Авдотья Терентьевна выздоровела и поехала в Новгород, к сыну Григорию.

А в Новгороде новая беда: Григория арестовали.

Несчастья, как осы, налетают роем.

21

Мышкина повезли в Петербург. 14 февраля 1876 года он уже находился в Петропавловской крепости.

— Разденься!

Мышкин начал снимать с себя платье; жандармы подбирали и откладывали все в сторону. Потом обыскали Мышкина, затем обрядили его в арестантское.

Офицер подал жандармам знак «уходите» и сам тоже направился к двери, но вдруг обернулся и угрожающе сказал:

— Главное дело, ни слова, ни полслова. Кто ты, как тебя зовут, знать мне нет надобности. Вот и все. Я здесь смотритель. Со всякими своими желаниями должен обращаться ко мне. Законно — исполню, нелепо — так и скажу. Свистать, петь, говорить нельзя. Лампу тушить нельзя. Смотрителя звать ни в каком случае. Стуков чтобы не было никаких! — И его мощная рука, вооруженная ключом, сделала по воз духу энергичное и выразительное движение.

Мышкин стал вертеть головой во все стороны.

— Ты чего ищешь?

— Ищу, кому это все говорит смотритель, — ответил Мышкин спокойным голосом, подтягивая штаны. — Я подследственный, я сдан сюда на хранение, как сдают летом шубу в ломбард, и с директора ломбарда, то бишь со смотрителя тюрьмы, крепко взыщется, если с меня хотя бы один волос с головы упадет. Вот о чем забыл смотритель.

Жандарм рванулся к Мышкину и занес руку с ключом, но Мышкин даже не вздрогнул: он прямо смотрел в глаза смотрителя и даже чуть-чуть улыбался.

Это уж было слишком! Гремя шпорами, жандарм выбежал из камеры.

Вскоре он вернулся, подал Мышкину лист бумаги:

— Читай правила!

Мышкин читал параграф за параграфом. Все запрещается: свидания, переписка, чтение книг, курение, расходование собственных денег, а наказания — от наложения кандалов и карцера до пятисот розог и четырех тысяч шпицрутенов.

— Прекрасные правила, — сказал Мышкин, — очень хорошо составлены. Но смотритель забыл, что эти прекрасные правила не имеют отношения ко мне. Тут сказано «ссыльно-каторжные, временно оставленные в Трубецком бастионе», а я не ссыльно-каторжный, я подследственный.