Исаакские саги

Помню, как мы стали делать новые операции. Удаляли из протоков новым способом, чтоб не корежить протоки, чтоб в дальнейшем не было осложнений. И гордились собой. А теперь есть аппараты и делается это без операции. И наши придумки, наша гордость смешна. Да как быстро это случилось. Или сложную операцию на кишке при раке. Она была с меньшим риском, — чтоб не было лишних сшиваний, которые порой не заживали — и беда. Сначала нам сказали, что это безграмотно. С перепугу что-ли? А потом сами также делать. А теперь аппараты сшивают. И где наши придумки!? Так это ещё хирургия, рукодействие. А скоро и аппараты, небось, заменят, улучшит. Отыгралось наше время. А?

Да, хирургия, моя любимая хирургия, уходит. Меня оперировали с риском для моей жизни, а, наверное, лучше… может, и надо было только лечить. Лучше, наверное, будет больным. А нас с нашей любовью по боку. Жаль нас. А с другой стороны: нужна ли эдакая романтическая кровавая борьба за жизнь?! Долой войну! Геть войне и крови! А мы и есть аналог войне…

Господи и на все эти размышлизмы подвигли меня мои собственные болезни, собственная операция. Высшее проявление эгоизма. А ведь так всё! Пока сам не наколешься, не задумаешься. Как это по-русски: пока гром не грянет — мужик не перекрестится. Ну не совсем. Это гром грянул и еврей вздумал перекреститься. Ну, не в смысле принять крещение. А в смысле задумчивого испуга.

Да, так вот после операции мне всё равно стало лучше. Болей-то нет. Одышки нет. Всё хорошо! А мог бы и помереть. Мог бы и не выдержать. Время ещё не пришло. Мне ещё и пожить надо, и пооперировать, и от любви не отказываться. Да! От любви к миру, да и вообще, во всех её проявлениях.

Короче, хорошо, что мне операцию сделали!

А следующих пусть уж лечат.

Без нас.

Еврей и ивритяне

Борис Исаакович не хотел спорить с сыном, а потому и не зашли они в Макдональд, где по уверениям сына, пища была абсолютно непригодна, не кошерная. В Тель-Авиве нет больших проблем с едой. Рядом ещё одно заведение, и ещё и ещё, где можно поесть. Ортодоксальный сын не считал отца евреем, а лишь потомком их, поскольку Борис Исаакович не соблюдал никаких законов Кашрута и даже не был обрезан, отчего окончательно была разорвана связь с Законом, на котором стояло и стоит еврейство. Они не спорили на щекотливую тему, но, будучи гостем сына, он, вовсе, не хотел его вводить в грех. Даже, когда он в субботу поехал на встречу с сыном на машине, тот считал, что подобное нарушение правил шабата неминуемо затрагивает причина поездка. То есть он становился как бы источником сыновнего греха.

Они подошли к прилавку, где можно взять шварму, которая была не хуже Макдональдских трафаретов. На стоящем и медленно вертящемся вертеле внутри жаровни насажена индюшатина, проложенная бараньим жиром, а потому создающая вкусовую иллюзию баранины, которая более традиционна для иудеев. Но индюшатина значительно дешевле, а стало быть, и доступнее для нынешних израильтян, да, пожалуй, и всего Израиля. А уж тем более для приехавших, как здесь считают, правильнее говорить «поднявшихся» на историческую родину, из стран мира, так сказать, распределения по социалистическому типу. В карман расслоенной питы закладывалось мясо и всякие овощные салаты и заливалось разными соусами на выбор.

Борису Исааковичу эта еда была по вкусу и он в очередной раз не воспользовался возможностью повысить свои знания современности — не попал в Макдональд. В Москве ему и в голову не приходило зайти поесть в эту наскороедальню. Хотя про себя он решил, что, вернувшись из отпуска, он всё же должен ликвидировать этот пробел в познании сегодняшнего мира.

Но и на шварму сын так просто не согласился. Он не доверял атеистическому Тель-Авиву, а потому спросил у хозяина не работает ли тот и по субботам. Но его уверили, что этот столик, этот кормилец никогда себе такого не позволит и, что у него есть даже лицензия, или как это называется, короче бумага от раввина, или раввината, подтверждающая полную кошерность не только еды, но и самого торгующего и его заведения.

Сын был удовлетворен и Борис Исаакович, в свою очередь, сумел удовлетворить, наконец, сию низменную свою потребность.

Они сели на лавочку у фонтана, расположенного на эстакаде над улицей Дизенгоф и, разглядывая разнообразные танцы струй и разноцветной подсветки, стали с наслаждением уничтожать продукт, разрешённый строгими догматами кашрута. Ели сосредоточенно не отвлекаясь на споры, слова, и лишь каждый размышлял про своё.

Рядом сидел седой старик. В Москве Борис Исаакович определил бы его как деда, но сейчас и здесь, почему-то и про себя называл пожилым. Может, обстановка призывала его к необычным для своей повседневности словам. Может, собственное старение заставляла его менять определения и отношение ко всему, что касается возраста. Юбилей, правда, ещё не скоро, но очень уж, наверное, не хотелось называть себя дедом. А сосед по скамеечке, пожалуй, ненамного старше его. Хотя, при возникшей вскоре беседе, выяснилось, что намного. Но судим мы о возрасте не по паспорту, а по внешнему виду. Во всяком случае, при поверхностном общении. В отличие от своих соседей, дед сей ничего не ел, а молча смотрел на вздымающуюся перед ними воду, постоянно меняющую форму и цвет.

Молчание длилось недолго.

— Я извиняюсь, конечно, но мне думается вы из России, а?

— Угадали.

— Не угадал — увидел.

— Что мы не так глядимся?

— Нет. Не скажу. Сын в кипе. А вы в носках. У нас, если мужчина не на босу ногу — значит из России. И говорите по-русски.

— Наверное, это главное. Не столько увидели, сколько услышали?

— Ну, пусть будет по вашему. Я извиняюсь — вы из Москвы?

— Да. А это как услышали?

— Я вижу вы из этого круга.

— Не понял. Что это? Московский круг?

— Я знаю? Вижу. Я сам с Украины. У нас не так.

— Что не так?

— Я знаю? Всё не так. И здесь не так.

К этому времени Борис Исаакович доел и сын стал теребить его.

— Пап, пошли. Пора.

— Вы куда-то спешите? Хотите что-то посмотреть?

— Да ничего мы не хотим. Я папе уже всё показал.

— Нет. Я ж не предлагаю свои услуги. Показал, так показал. А вообще-то, я здесь много знаю. Если надо, хотите…

— Нет. Спасибо. Мы с папой и на территориях даже были.

— Ну, нет, так нет. Вы знаете, я обращаюсь к вам, человеку не сегодняшних знаний. Молодые куда-то торопятся, хотя у них ещё много времени впереди. Впрочем, и это им так только кажется. Но нам старикам надо бы торопиться — у нас-то мало времени осталось. Хотелось бы, чтоб и нам это только казалось. Я приехал двадцать лет назад — мне было шестьдесят — думал буду тихо доживать. И сами видите. Может, ещё десять лет попоказываю людям наше и дотяну до двухтысячного года. Я не тороплюсь. А они торопятся.

Борис Исаакович придержал сына. Ему интересно было, что ещё зафилософствует неожиданный собеседник. Действительно, в «московском круге» он не встречал эдакого типичного еврея из россказнях о них. О них!? В Москве Иссакыч воспринимал себя как еврея — ему время от времени кто-то тем или иным способом напоминал его место в иерархии национальностей. Здесь он чувствовал себя русским. И здесь ему тоже, так или иначе, показывали, откуда он, а, стало быть, и кто он. Вот, например, носки. Интересно, а кто он для этого деда.

— У вас там перестройка. И что? Что вы там делаете? Что это для вас? И что это для евреев?

— Во-первых, я доктор и как лечил людей, так и лечу. А, во-вторых, вы же видите, что я мог сюда приехать, а раньше это было невозможно.

— Ну, это так. Посмотрим. Вы русские — романтики, всегда надеетесь. Что ж это, может, и хорошо.

— Я еврей — не русский.

— Он говорит, что интеллигентный человек! Есть русские разных национальностей, и есть евреи разных национальностей. Вы что, не видите, не знаете? Я еврей украинец, вы еврей москвич, а сын, я вижу, верующий еврей. И вы хотите сказать, что мы одинаковые?