Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2

Человеческое творчество направлено на преобразование окружающего мира и самого человека. Я не хочу обсуждать генезис творчества, ибо в этом вопросе согласие, опять же, недостижимо. Творит ли сам человек… Творит ли через него нечто высшее… Я всего лишь спрашиваю:

а) имеет ли место несомненный факт человеческого творчества как уникальной способности, раскрывающей сущность человека как такового?

б) в чем уникальность человека по отношению к рассматриваемому факту этого самого творчества?

Мой выход за рамки этих двух простейших вопросов означал бы присоединение к одной из многочисленных объяснительных схем, гордо именующих себя теориями или доктринами. А этого-то я категорически не хочу делать. Я хочу задавать лишь те вопросы, ответ на которые очевиден.

Человек творит, преобразуя мир и самого себя? Вряд ли кто-то скажет «нет», не правда ли?

В чем уникальность этого творчества, тоже понятно. Никто, кроме человека, не преобразует себя параллельно с миром. И никто, кроме человека, не осуществляет фундаментальных преобразований мира за счет индивидуального творчества (творчества малых групп), причем творчества, преобразующего мир на временных интервалах, соизмеримых со временем жизни отдельной человеческой особи. Эйнштейн и узкий круг его коллег открыли субатомный мир, описали его, увидели, как воплотилось в атомном взрыве описанное ими, и даже успели отреагировать, призвав мир к отказу от оружия массового уничтожения.

Муравьи, преобразуя мир, создают муравейники. Однако ни один отдельный муравей не может изменить конструкцию муравейника. Муравьи обладают некой программой преобразования окружающей среды. Но эта программа носит видовой характер. Отдельный муравей не может внести в нее коррективы. А отдельный человек (Эйнштейн) может. Качество деятельности по преобразованию окружающей среды у человека и других живых существ несопоставимо. Скорость преобразований, их спектр, их вариативность, тип преобразующего субъекта — все совсем другое.

И, наконец, направление преобразующей активности на самого себя — это совсем уж уникально. Человеческая прерогатива. Соответственно, человеческая и только человеческая преобразующая активность (деятельность) имеет право называться творческой.

Глава VII. Творчество и Танатос

Негодовать на запрещенные приемы, конечно, можно. Однако не зря ведь говорится: «На войне как на войне». Воевавшие против всего советского перестройщики использовали любые запрещенные приемы. Негодовать по этому поводу бессмысленно. Но обнажать используемые ими приемы необходимо.

Один из приемов — искажение цитат. Якобы Сталин по поводу рассказа Горького «Девушка и Смерть» написал: «Эта штука посильней, чем «Фауст» Гете». На самом деле Сталин написал: «Эта штука посильней, чем «Фауст» Гете. Здесь любовь побеждает Смерть».

Фрейд, говоря об Эросе и Танатосе, воспроизвел ту же схему. Эрос — это Бог любви (для Фрейда — дух любви). Танатос — Бог смерти (для Фрейда — дух смерти). Противопоставление любви и смерти давно стало метафизическим стереотипом. В конце концов, есть жизнь и смерть. А внутри жизни что главное? Любовь. Она для жизни важнее всего. Как в высшем смысле, смысле согревающего жизнь благого начала, так и в смысле буквальном. Нет любви как воли к продолжению жизни — нет жизни.

Так-то оно так… И слишком многие убедительно доказывают, что это именно так. Не только ведь Фрейд, но и Данте: «Любовь, что движет Солнце и светила»… Ну, а где «любовь, что движет солнце и светила», там «Бог есть любовь».

И становится понятно, почему любовь побеждает смерть. Потому что Бог побеждает смерть. «Я есмь воскресение и жизнь»…

Восхищение личностью воскрешающего Бога, причем Бога, воскрешающего своею любовной жертвой, создало культуру, в которой живет огромная часть человечества. Не все живущие в этой культуре — христиане. Но ведь не одни христиане заполняют Лувр или галерею Уффици. Личность Бога, воскрешающего своей любовной жертвой, — это личность Христа. Христианин зачарован Богом-Сыном, пожертвовавшим собой ради человечества. Эта влюбленная зачарованность создала тот мир, в котором мы все живем. Трудно даже себе вообразить, каким бы был мир без этого. И был ли бы он.

Однако, кроме Бога-Сына, есть Бог-Отец. Для иудея, например, только он и есть. А значит, только он и является объектом поклонения, восхищения и любви. Этот Бог не приносил себя в жертву на алтарь человечества и не может быть любим за это. За что же он может быть любим? Каков его основополагающий подвиг? Сотворение мира. То есть высшее Творчество.

Мы видим, что апелляция к Творчеству как некоему благому полюсу тоже возможна. Да, преобладает апелляция к Любви (в каком-то смысле Эросу) как благому полюсу. Но и Творчество может выступать в качестве такого полюса.

Помимо приведенной мною выше религиозной аргументации, есть и аргументация светская. Любовь (Эрос) есть благой полюс для всего живого или большей его части. Не наличие и отсутствие Любви маркирует границу между человеком и животным миром. Эту границу маркирует Творчество. Творчество, а не Любовь. Но если мы помещаем на благой полюс Творчество, то что на другом полюсе? С чем борется Бог-Творец? С той самой Тьмой, которая над Бездной. Вопреки этой Тьме он утверждает свое Творение и осуществляет акт Творчества.

Так мыслит и чувствует религиозный человек. А светский?

Светский человек понимает, что для животного в каком-то смысле смерти нет. Что она есть только для человека. Что только человек знает о ее неизбежности и живет вопреки этому знанию. Знание о смерти отчуждено от человека быть не может. А то существо, которое «освободят», отчуждая от подобного знания, человеком уже не будет. Воля же человека — пока он остается человеком и у него есть воля — будет или волей к жизни, или же… Или же, опять-таки, волей, но волей к смерти. При этом и жизнь, и смерть — не предельные инстанции, к которым адресована воля. Та воля, которую называют «волей к жизни», как минимум, нетождественна животным инстинктам, с которыми эту волю иногда путают. Эта воля к жизни метафизически обусловлена отношением к тому, что называется Бытием. В человеке стремление быть и жить совпадают. И этим человек отличается от животного, которому неизвестно, что значит быть.

Но если за волей к жизни (Эросом) стоит влечение к Бытию, то что стоит за волей к смерти (Танатосом)? Об этом мучительно думал Фрейд. Стоит ли за Танатосом только влечение к небытию? Или же Танатос предполагает наличие влечения человека к фундаментальному антагонисту Бытия? Которым является не небытие как чисто отрицательная категория, а Тьма, Иное. Нечто, обладающее отрицательной активностью. Причем активностью фундаментально метафизической.

Мигель де Унамуно, осудивший испанских фалангистов за некорректность их восклицания «Да здравствует смерть!», был, конечно, прав. Ибо смерть как таковая, равно как и ее олицетворение — Танатос, не могут здравствовать. Но и фалангисты были правы. Поскольку на самом деле их пожелание здравствовать было адресовано совсем не к смерти в узком смысле слова и даже не к Танатосу, а к Тьме Предвечной, как к предельному основанию оных. Тьма же Предвечная, в отличие от узко понимаемого Танатоса, может здравствовать. В метафизически отрицательном смысле слова.

Таковы мои соображения в пользу рассмотрения не вполне стандартной двухполюсной схемы, на одном (благом) полюсе которой Творчество. А на противоположном… Можно было бы сказать — Тьма. Но с учетом характера вопросов, которые я сейчас хочу обсудить, удобнее говорить — Танатос. В каком-то смысле Танатос и есть Тьма. Поэтому противопоставление Творчеству Танатоса мне представляется корректным. Но, даже если это и не до конца так, стоит немного пожертвовать корректностью и строгостью противопоставления ради выявления существа дела.