Исход

О, если б он знал что начнется уже завтра…

* * *

Сам Буглаев был в прошлом школьный учитель физики и боксер-любитель. Однажды в учительской он восторженно высказался по какому-то поводу о маршале Тухачевском, и когда Сталин объявил маршала врагом народа, то неосторожное высказывание припомнили Буглаеву, и его арестовали. Непосредственным поводом для ареста явилась двойка в четверти, выставленная Буглаевом толстой дуре — дочке его коллеги — учителя литературы, хотя тот очень просил поставить четверку. И еще в деле участвовал Исаак Ньютон — английский физик. Вот эта троица: Маршал Тухачевский, сексот-литератор и Исаак Ньютон с его третьим законом механики совместными усилиями и привели учителя Буглаева на зону. Исаак Ньютон потому, что вложил в уста учителя фразу, что всякое действие вызывает равное ему по величине, но противоположное по направлению противодействие. Этот физический постулат доблестные чекисты, с подачи учителя литературы связали с теплым отношением физика к расстрелянному врагу народа Тухачевскому, и через месяц беспрестанных допросов дознаватели убедили Буглаева в том, что он действительно в завуалированной форме пригрозил товарищу Сталину отомстить противодействием за бывшего маршала, врага народа Тухачевского. Доказательство преступления ткнули Буглаеву в морду: это был донос литератора, где все было изложено черным по белому: и про великого маршала, и про противодействие действием. Буглаеву перед лицом неопровержимой улики и непрекращающихся пыток пришлось сдаться и подписать чистосердечное признание. Причем раскололся он по полной программе, и выдал всю свою шайку, включая учителя литературы — резидента голландской разведки, своего непосредственного шефа, а также всех членов террористического Центра: господ Бойля, Мариотта, Гей-Люссака, сэра Томсона, а также Клаузиуса и еще злобствующего семита Эдисона — самого вредного и изобретательного из всех остальных. Все это пошло в протокол, и ввиду тесного сотрудничества со следствием, Буглаев получил всего двадцать лет (это было гораздо лучше, чем десять лет без права переписки, что означало, по сути, расстрел по умолчанию). Чтобы он понял спасительный результат своего сотрудничества со следствием, чекисты перед отправкой Буглаева на зону показали ему справку о приведении в исполнение приговора по делу его шефа, законспирированного под учителя литературы негодяя, сознавшегося во всех своих преступлениях слишком поздно, когда его уже вели на расстрел. Почему-то Буглаев от этого сообщения удовлетворения не почувствовал. Он испытал лишь чувство горечи и омерзения: к чекистам, к расстрелянному литератору и к самому себе тоже. Однако, на тот момент с эмоциями пора было заканчивать и настраиваться на десять тысяч раундов жестокого боя за выживание и за право называться человеком — в чем он уже не совсем был уверен.

Буглаева отправили на крайний север — в зону предела человеческих возможностей, где выжить нельзя, но охрана может лишь оценить, кого из новеньких на сколько хватит. Надсмотрщики оценили крепкого Буглаева на три месяца каторжных работ, но он ухитрился дотянуть до весны, а значит — появился шанс дожить и до осени. А летом сорок первого началась война. А следующая зима наползла уже в сентябре. Там, за полярным кругом, где все живое должно бы сдохнуть, был лес, как ни странно, причем густой и мощный, и зачем-то именно его требовалось валить для победы над Гитлером. Зимой от холода у полуодетых зеков замерзали и лопались на морозе глазные яблоки, и валить деревья можно было только на большой скорости и зажмурившись. Кто не верит в изречение министра здравоохранения «Движение — это жизнь», тот пусть съездит туда, за полярный круг, на лесоповал, на реку Индигирку, в январе, на неделю, нет — на день, нет — часа хватит с лихвой, чтобы понять глубокий физический смысл температурной шкалы Кельвина с ее абсолютным нулем на конце, при котором все замирает навек и абсолютно. Но скорости зекам хватало ненадолго. Особенно без еды. А еды не было. Поэтому среднестатистическое человеко-выживание составляло две недели. Буглаев оказался в этом смысле уникально морозостойким, как клоп, и мог бы претендовать на внесение в книгу рекордов Гиннеса, если бы она велась в то время. Он почти дожил до нового, 1942 года. Но потом сдался в одночасье и лег на нары, чтобы уснуть: ни одного микроджоуля энергии не осталось в нем больше; все вымерзло и растворилось — до последней искорки надежды в замирающем мозгу. Даже на открывание глаз не хватало больше сил. Он стал засыпать, пытаясь вспомнить, уже равнодушно, сколько успел написать прошений обмороженными пальцами: «Прошу заменить мне наказание лесоповалом переводом на фронт, в штрафной батальон». Три? Пять? Сто?..

И все-таки сталинское время было временем чудес! Чудеса происходили постоянно и повсеместно. Вдруг, в кромешной темноте барака (темно-то было постоянно и везде, лес и тот валили при свете звезд) почти уже умершего Буглаева стащили с нар и куда-то повезли: ему было все равно — куда; он не очень даже и сознавал, что его везут; а когда осознал, то подумал, что хорошо бы — в крематорий: хоть погреться в последний раз… Но его все везли, и везли, и дали поесть, и снова везли, и опять дали еды, вкуса которой он не ощущал, и везли, везли, везли, и загружали в жестяной, гулкий и холодный как гроб самолет; укладывали промеж ящиков, на мешки, а он то открывал глаза, то снова спал, и вибрировал вместе с мешками и ящиками, и падал вместе с ними в воздушные ямы и ему становилось все теплей, и он думал, что это он постепенно приближается к раю. Ему было радостно: там он облюбует себе теплую норку и будет терпеливо ждать свою Лизаньку…

Вместо рая он очутился вдруг в Магадане. Там, борясь с трясущимися, неверными ногами, плохо соображающий Буглаев предстал перед грозным чекистом с орденом на груди, поскрипывающим ремнями кожаных портупей. Звали чекиста товарищ Берман: с третьего раза Буглаев это запомнил. Говорили, что от взгляда Бермана дохнут мухи на лету — такой он грозный. Однако, когда к нему ввели едва живого Буглаева, то Берман начал хохотать. Он хохотал и бил двумя кулаками одновременно по широкому столу, за которым сидел, и чернильный прибор перед ним нервно подрагивал. Усмехался, казалось, даже Феликс Эдмундович на портрете за спиной у чекиста. «Расстреляют, — безразлично подумал Буглаев, — и стоило так далеко везти?.. давно бы уже отмучился… надо бы водки попросить…», — мысли его все еще путались.

— А! — закричал чекист, — сообщник Гей-Люссака! Вот негодяй! Над органами издеваться вздумал, скотина?

«Расстреляют», — все так же равнодушно утвердился Буглаев в первоначальной мысли.

— Вот, признания твои читаю, помощник Архимеда. Сочинение твое! Сионист Эдисон его непосредственный начальник, понимаешь! Ты зачем это написал, негодяй?

Буглаев стал вспоминать. Вспомнил.

— Били долго. Перерыва хотел. Думал, пока наркомат иностранных дел запросят, пока разберутся — поспать удастся.

— Правильно делали, что били. За такое — убивать на месте надо! Этож надо: Бойля-Мариотта в террористы записал! Негодяй! Ты зачем Тухачевского хвалил?

— Все хвалили, и я хвалил. Заблуждался, значит, как и весь советский народ.

— Ты мне тут за весь народ не расписывайся! Тут твоя личная судьба решается, а не всенародная!

Буглаев ждал, что будет дальше. А Берман сверлил его знаменитым взглядом, от которого мухи дохнут, и Буглаев тоже не захотел выдерживать этот взгляд, повесил голову, захотел спать.

— Как фамилия матери? Почему скрыл, что она — немка? — грохотал над ним Берман, — говори!

— Не спрашивали, вот и не сказал. Она и немецкого-то не знала, и сама она немка только наполовину — по отцу, и родилась под Ленинградом, то есть под Петербургом еще, в Гатчине…

— Да-да, все это мы знаем. Мы знаем все! А зачем над органами издевался, я тебя спрашиваю? Ты знаешь, что тебе за это положено, теперь, когда я это обнаружил? В штрафбат просишься? К немцам перебежать? Сладкой немецкой жизни захотел? Не-ет, Буглаев, немцем скоро совсем несладко станет… Так зачем, спрашиваю, над органами издевался, да еще и великих физиков в террористы записал? Говори! Говори, негодяй!

Это «Говори, негодяй!» было выражением знакомым. Буглаев встрепенулся: он снова вспомнил как его били. Но только теперь ему было все равно. Теперь он уже отстрадался и отбоялся. Он вскинул голову и сказал:

— Потому что они идиоты были! Читали по слогам! Третий закон Ньютона преступлением объявили! Еще и били за то, что я его законом называл. «Терроризм законом объявляешь, сволочь?». Ну так нате вам тогда еще и Гей-Люссака сверху, и сэра Томсона. «Ага, так он еще и сэр! Сэр, который против Эсэсэр? На, получай, паскуда!», — Неандертальцы это были, а не чекисты. Обезьяны в мундирах! — Буглаев тяжело дышал, свистя обмороженными легкими…

Берман резал его взглядом на части:

— Письма от жены получал?

Из-за резкого перехода темы Буглаев не сразу понял вопроса. Потом до него дошло, он удивился и загоревал бездонным отчаяньем:

— Какие письма? Нет, конечно…

— Что о ней знаешь?

— Ничего я не знаю! Она не при чем! Она о моей преступной связи с Гей-Люссаком ничего не подозревала! Я ей приказал развестись со мной и отречься…

— Развелась? Отреклась? — Буглаева удивило, что чекист, кажется, пришел в хорошее расположение духа.

— Почем мне знать? Я ее не видел уже… два года…и не слышал…

— А ты борзый, — констатировал Берман, кривовато улыбаясь. Но запал из Буглаева уже вышел, он не был больше борзым, он снова повесил голову и решил ничего не говорить, ни слова. Молчание — золото. Хоть бы расстреляли по-быстрому, без вопросов… сволочи…

— Конечно, они обезьяны, — сказал вдруг Берман. А я вот в Политехническом преподавал, аналитическую геометрию. А ты говоришь: все чекисты — скоты! Получается, что и я скот, по-твоему?…

Буглаев молчал.

— Ну вот что, Эдисон: я разобрался в твоем идиотском деле. Ты, безусловно, виноват перед следствием, очень даже виноват. Обвинение в терроризме с тебя снято: действительно, с тобой перестарались; когда у страны столько врагов кругом, то это немудрено: должен сам понимать. Так что будешь ты не помилован даже, а реабилитирован — со снятием судимости. Ясно? Но и шоколадом тебя теперь мазать никто не собирается. Ты провинился своим издевательским отношением к органам госбезопасности: это не шутки. На фронт тебя посылать, с другой стороны, тоже нельзя, после всего что ты натворил: вспомнишь еще, чего доброго, свою немецкую маму да и стреканешь к фашистам в окоп — кто за это отвечать должен? Я, что ли? Вот то-то и оно-то. Поэтому так: получишь у моего помощника мобилизационное предписание в трудармию для немцев-предателей, и отправишься в Мариинский распредпункт Сиблага. Не вздумай сбежать! И не вздумай нигде задержаться, или крюка дать, или мимо проехать. Проверю лично! Завтра на Хабаровск борт летит — тебя заберут. Оттуда — поездом до города Свободного. Все. Переночуешь в бараке на рыбокоптильне — тебя отведут. В девять утра будешь здесь: заберешь предписание и бумаги, и тебя забросят на аэродром. Деньги и талоны в столовую получишь у Чердаченко… «Эй, Чердаченко!»… Насчет бумаг: документы о твоей реабилитации будут направлены в Свободный отдельно, на администрацию лагуправления. Все, иди, Бойль-Мариотт, Лопиталь хренов…