Исход

— Я не хозяин тебе.

— Это ж скэ-колько тэ-там жратвы, — подал голос Погодин, — п… пф… п-перезимовать точно хватит. Мэ-можно прям сейчас снять.

— Сейчас не надо никого снимать, — возразил Лунатик, — нужно подготовиться. Оцепить. Снять охрану. И пустить людей, чтобы таскали. За ночь два конца можно сделать. Сто человек взять, самых здоровых, каждый килограммов пятьдесят вытащит. Полтонны продуктов. А лучше машину раздобыть, но тогда крюк. А еще проще на яшинских войной пойти. У них такой склад не один.

— Мы не возьмем ничего, — сказал Сергей. Всем уже настолько надоело, что никто голоса не поднял. Слова Сергея, правильные и умные, звучали оправданием, которого никто не хотел слушать: — Два рейса за ночь мы не сделаем, это пятьдесят километров. Все ослабли, дай бог так пройти, а груженым… Если мы это сделаем, наберем продуктов на две недели. Но тогда Головин нас точно уничтожит. Не успокоится. Мы пока не готовы. Может, позже…

Антон и Сашка пошли назад, не дослушав. Гостюхин стоял рядом с выражением лица, эквивалентным собачьему вилянию хвостом.

Вернулись под утро. Курили у корпусов. Вышли Антон с Бугримом и Карловичем. Крайнев пошел к себе. Лунатик подождал и пошел за ним, пес. А Сашка Погодин сказал между затяжками, тихо, но все услышали:

— Ны-надо валить его. Пэ-пока сэ-сами не пэ-подохли.

* * *

— Знаешь… Знаете…

— На ты.

— Хорошо. Я считаю, все эти «прости» да «извини» — лажа. Просто слова. А то люди сделают говно… извини, плохое что-нибудь, а потом — чего ты от меня хочешь, я же извинился…

— А как тогда? Если ты сделал плохо, даже не со зла, и хочешь загладить?

— Нужно хорошее сделать. Сравнять счет. А «извини» да «прости»… Их по сто штук в минуту можно накидать, и опять говно плодить.

— Как с нашей ситуацией быть? — Сергею, похоже, доставляло удовольствие смущение Алишера.

— Фиг знает. Ну, скажу я, прости, извини, ты же и так видишь, мне жалко.

— Тебе и тогда было.

— Да. А что я мог сделать?

— Ничего, наверное.

— Когда так говоришь, мне еще хуже. Я себя вообще говном чувствую.

— Я ничего не говорил. Ты сам так считаешь. Это хорошо.

Гавкнула собака. Алишер весь напрягся и посмотрел в сторону звука обеспокоенным взглядом.

— Что? — спросил Сергей.

— Нет… Ничего… — Алишер выглядел потерянным и сказал невпопад: — Думал, за мной…

День выдался солнечным и холодным, и с утра земля уже блестела от заморозков. Алишер только несколько дней как мог ходить, и сегодня набрался смелости отозвать Сергея в сторону, поговорить. Думал, со стыда провалится. Ничего, вытерпел.

— Сергей, в общем, я тебе очень сильно должен. Я отдам долг.

— Ничего ты мне не должен.

— Я по-другому считаю.

Сергей посмотрел на него с хитрой улыбкой.

— Хорошо, — сдался Алишер. — Прости.

— Бог простит. — Сергей похлопал его по плечу и поднялся. — Я хотел спросить, как ты сюда попал?

— Случайно. — Алишер пожал плечами.

— Один умный человек сказал, что случай — псевдоним Бога.

В интонации Сергея Алишер уловил, что тот по-прежнему ждет ответа.

— Меня вело что-то. Или кто-то. Не знаю, как стрела в мозгу, куда идти.

— И все?

— Ну… нет. Я иногда видел это место. Понимаю, как бред звучит, но…

— Сейчас ничего не звучит как бред. Вокруг не бред? — Сергей развел руки. — Ты слышал голос?

— Нет.

— Вспомни.

— Нет, точно. Почему ты спрашиваешь?

— Я не верю в случай. В тот вечер я познакомился в Москве с тремя людьми. Сейчас все трое здесь.

— А с этими двумя…

— Говорил. Одному являлась погибшая дочь. Другой знал. Мы части какого-то плана. Понять бы, какого.

— И я?

— И ты.

ЭКСТРОПЫ

Живот стал заметен на четвертом месяце. Пашка радовался. Ее не тошнило, она переносила все легко, и это его расстраивало. Он представлял беременность и роды в виде картинок из кино. Если Маша беременна, ее должно тошнить, и она должна капризничать с едой, и он каждое утро спрашивал, не тошнит ли, а когда она говорила, что нет, выглядел разочарованным. Паше как будто не доставалось того, за что платил.

Он представлял себя отцом. Он будет качать малыша на руках, учить ходить, а когда парень вырастет, будет клевать его в мозг, как его самого клевал папаша. Паша не сомневался — будет мальчик. Маша ждала девочку.

Ее волновали роды. Пресс был хороший, тренированный, но таз узкий, и она боялась рожать. Не по-бабьи, истерично, а разумно и взвешенно — у нее узкий таз, ей тяжело и опасно рожать. Надо искать акушера, сказала она Паше. Надо искать хорошего акушера. Но рожать же в апреле, сказал Паша, а она возразила, что к апрелю акушеры вымрут, пусть ищет сейчас.

Они держали город и трассу. Дорога была пустой. Не стало беженцев. За первые три дня ноября не было никого. На четвертый прошла машина. «Чероки» на зимней резине.

— Дороги не чистят, — объяснил водитель, рыжий грузин Каха, — обратно по снегу поеду.

Он был из Москвы и класть хотел на здешние порядки. Сидел, вытянув скрещенные ноги, пил чай, жадно смотрел на Машу. От него пахло потом и табаком.

— Как Москва-то? Не стоит? — хохотал Паша своей шутке.

— Да чо Москва… — отвечал Каха, — Москва нормально. Нет Москвы.

Он вытащил смятый листок из кармана, разложил его, упер в него пальцы и двинул Паше. Стол скрипнул.

— Знаешь его?

Маша посмотрела через плечо Головина. На фотографии был Антон Кошелев. Линии складок скрещивались на его лице как прицел.

— У Крайнева в лагере, военкомом.

Каха вздохнул с облегчением:

— Второй месяц ищу, точно он?

— Он, он. Старый знакомый. Кошелев Артем.

— Антон.

— Да, Антон.

Каха так обрадовался, что даже про Машу забыл.