Искальщик

Конечно, явиться с пустыми разговорами, даже и про измену, – сомнительно.

Передо мной стала задача в свете факта передачи оружия Розалией Перецу: вывести врагов на чистую воду не только с их сюсями-пусями, но и с кое-чем серьезней. Что серьезное – есть, я не сомневался. Даром револьверы с наганами один другому не таскают.

Перец спал.

И я заснул.

Назавтра ответственно подал заявление в комсомольскую ячейку.

Перец со мной перестал разговаривать даже по мелкому поводу. Я с ним – тоже.

Так прошла целая неделя.

Только раз я в лицо спросил:

– Где машинное масло? Мне кое-что смазать надо.

Перец зыркнул сначала в пол, потом на меня:

– В сарае бутылка.

Догадался про мой решительный намек. Но выдержка его не подвела. Так и меня ж не подвела.

Я часто наведывался к своей заветной вербе, просиживал подолгу, смотрел на деснянский ледоход, целился в тусклые глыбы, которые незаслуженно отдавали серебром на солнце. Целил твердо, но выстрела не производил – из соображений конспирации.

Кое-как обращаться с оружием меня научил Рувим во время нашего несчастного путешествия из Остра в Чернигов. На месте горячих боев он нашел маузер и таскал его с собой в целях защиты. На мои просьбы стрельнуть Рувим постоянно отвечал отрицательно – жалел патроны. Было их там всего три.

Рувим удостоверил меня сразу:

– Для тебя, для меня и третий для нас обоих на добавку.

Я поправил, что сначала можно троих беляков или струковцев положить, а потом убежать. И к тому же – почему он начал считать с меня, а не с себя?

Рувим махнул рукой:

– Считать надо всегда с малого, с того, кто сам себя убить не способен. Я за тебя отвечаю, я тебя и убью в случае чего.

Я тогда хотел убежать от его кровавой и лютой несправедливости, но сил не оказалось. Потом как-то выветрилось.

Маузер некоторое время хранился под подушкой на топчане Рувима в больнице, дальнейшую судьбу его я не знал. Во всяком случае, мне не попадался, как я ни шуровал по разнообразным местечкам в больнице, где могли бы быть Рувимовы вещи любого медицинского назначения.

Тут, на вербе, много жалел, когда перебирал в памяти тот маузер. Было б теперь у меня два оружия.

И если б тогда с-под Волчьей горы выходил такой мостище, а не хлипкие доски над речкой Остёркой, моя судьба разложилась бы передо мной по-другому. А прямо говоря – иначе.

Первым все ж таки не выдержал Перец.

У меня на душе светился праздник – меня приняли в комсомол.

А Шкловский мне и говорит вечерком:

– Я из Чернигова уезжаю в ближайшее время и крайне надолго. Дом этот – не мой, живу по договоренности. Так что ты или к Рувиму возвращайся, или я не знаю как. – И смотрит с значением. Причем явно с плохим.

Я отвечаю:

– Куда вы, туда и я. Мы ж теперь родные насовсем. Но честно говоря, мне еще в Чернигове хорошо. Так что вы тут пока побудете, конечно. Что ж вы, хлопчика босоногого бросите? Нет, не бросите.

Шкловский налился красной злостью:

– Ничего себе – босоногий! Ты если на базаре свое шмотье продашь – год сможешь хлебом обжираться. Не говоря про то, что люди работают своими руками-ногами в таком возрасте. На подхвате где-нибудь или как. Ты у меня на шее сидишь и слазить не думаешь.

– Правильно утверждаете, товарищ Шкловский. Сижу. Учусь, получаю знания. Вот, в комсомол вступил. С шеи могу и слезть. Мне ваша шея медом не намазанная. Вы меня сами на нее посадили. Чтоб я про вас молчал что не нужно. И я молчал. Так мне и дальше молчать? Как скажете, товарищ Шкловский?

Шкловский перешел на другой лад:

– Давай начистоту. Дом правда – не мой. Уехать мне надо – тоже правда. Ты мне услугу оказал – тоже так. Что ты еще хочешь, чтоб нам разойтись по-доброму?

Я удивился внутри себя. Мне ставит условия человек, про которого у меня есть такой козырь, что ого-го! Мне ставит условия человек, который, возможно, контра! У меня его тайный револьвер, у меня его подельница – Розка накрашенная! Капланские планы ихние у меня как на ладони или даже в кулаке!

– Вы что, товарищ Шкловский! Вы учитываете, что я есть честный свидетель вашей враждебной деятельности? Я свою жизнь под риск поставлю, только чтоб вывести вас на чистую воду! С револьвером, например…

Перец побелел.

– С каким таким револьвером?

– А с таким револьвером, что вам Розка ваша приперла и в мусорную кучу заховала. Вы мою спину и остальное увидели и чкурнули в темноту. Но ничего… Товарищ Ракло свой рушничок узнает, который Розка с дома вынесла. Мотала-мотала в рушничок оружие, дура, чтоб вы свои ручки не захолодили, когда вытаскивать его будете…

Я говорил дальше и дальше, сильней и сильней, и видел, что Шкловский смотрит на меня как на сумасшедшего без ума и соображения. Он отступил назад, к двери. Я как раз красиво стоял, с протянутой вперед рукой, вроде тянул ее к его совести.

– Лазарь, ты что? Успокойся, Лазарь! Какое оружие? При чем тут Ракло?

Вдруг мне открылось через выражение глаз Переца, что он говорит правду. Удивление и испуг играли на его лице с полной откровенностью. Мне мое сердце подсказало. И моему сердцу стало плохо.

– Лазарь, ты присядь… Я щас водички принесу…

Перец двинулся в переднюю, где в ведре стояла вода. Но я бросился ему наперерез – надумал убежать.

Мы схватились.

Мои силы оказались не равные. Перец завалил меня ничком, скрутил руки за спиной. Туго перевязал своим ремешком.

Я затих. Отдыхал.

Мысли проносились в одно мгновение ока. Но мысли путаные, неясные. Не различимые по отдельности.

Так я лежал.

А Перец ходил надо мной туда-сюда и произносил речь:

– Дорогой Лазарь, комедия твоя затянулась! Ты, конечно, артист, но театр твой погорел. И погорел он потому, что ты щас придумал такую дурнину, что на голову не налазит. Какой револьвер? Откуда револьвер? Скажу – да, я тебя видел, когда ты крутился возле мусорной кучи на Пятницкой. Что ты там искал, мне нисколько неизвестно. Куда ты свои руки поганые суешь и откуда их вытягиваешь – ты ж и сам не знаешь. Тем более если что-то ты в куче нашел – так это ж твоя добыча и лежит на твоей свинячей совести.