Искания на Святой горе. Служение и борение иеросхимонаха Антония
Шрифт:
– А ведь это к чему-то! – сказал брат Тимолай.
– Уж не к войне ли? – испугался иеродиакон Николай.
– Навоевались! Вся Россия костылями громыхает.
– Россия далеко! – вздохнул иеродиакон. – У нас свои беды. Греция сцепится с Турцией, а для военных Афон притягательное место. Вот только чьих солдат ждать, православных или басурманов?
Брат Тимолай хватил топором по дереву – срубил.
– Отец иеродиакон, мы на Афон за своим командиром на войну ехали. С врагом всех народов, всех душ – воевать. Русскому человеку от сего врага больше всех достается.
Иеродиакон кивал головою, соглашаясь.
– Когда будете постигать Иисусову молитву, помните: Бог внимает уму и сердцу. Очень худо искать в Иисусовой молитве исключительно одних только внутренних озарений, сердечных
После духовного урока иеродиакон повел тружеников на трапезу в скит.
Суп изумил. Травяной, с креветками.
Замечательно вкусно!
На второе – гречневая каша. И опять с ворохом креветок!
А ведь пятница – пост.
Гусары-иноки стали переглядываться, и отец Николай все понял.
– Креветки – не рыба.
– Еда райская! – одобрили монастырский обед монахи из гусар.
И на послушание.
Вразумление
Отправились, куда кому назначено. И в скит, и в каливу.
Послушание у каждого свое. Брату Антонию – толстую книгу читать.
То, что прочитал до обеда, вызывало тревогу: ждал, когда пойдет неприемлемое. И первые же страницы послеобеденного чтения сразу насторожили.
Отец Иларион напористо утверждал соблазнительное: сущность и действенность молитвы Иисусовой зиждятся на силе призываемого Божественного имени Господа Иисуса Христа. К имени молящийся должен относиться, как к Самому Господу Иисусу, которое есть Сам Он – Господь Иисус Христос.
Такое утверждение показалось брату Антонию неправильным: но дальше удивительно просто. Отец Иларион со светлым чувством любви излагал святоотеческое учение о молитве Иисусовой.
Где согласился, где не согласился, однако игумен просил дать письменный отзыв, что тут было делать? Имя Господа, которое произносится устами человека, такого, скажем, как он, чьи по двиги – убийство, пусть в сражениях, в экспедициях, разве может быть Богом? Разве может имя, которое мыслится человеком, скрывшимся от всего содеянного пусть и в очень святой обители, быть Самим Иисусом Христом!
Но как у Илариона замечательно переданы чувства от созерцания природы родными по духу людьми! Антоний перечитал страницу вслух:
«Усмотревши удобное место, сели мы для отдохновения, а, пожалуй, скорее для ночлега. Обозревшись же, увидел себя на страшной высоте, превыше всего видимаго пространства, вся окрестная страна была у нас под ногами.
Нет возможности изобразить расположение гор, их великое пространство, красоту и чудное разнообразие, поражающее зрителя удивлением, выше всякаго слова и мысли. Горы представляли собой какия-то разнохарактерныя колонны, чрезвычайно красивыя и весьма неуклюжия, и тянулись длинным рядом, который иногда вдруг и как-то смело прерывался страшною пропастью, другою и третьею; потом опять начинался и снова тянулся до новой пропасти, а там, вдали, исчезал за новыми высотами гор. То показывали вид изуродованный, перемешанный и до крайности разнообразный, так что форму их очертания невозможно передать никаким словом. Они похожи на то, как если бы в сильном трясении вдруг обратились в застывшее состояние. И каких только странных видов тут не было для взора!.. То, как два брата, любезно обнявшись, идут по дороге; так две скалы, переплетшись друг с другом, стояли на чистом местечке под стеною горы. А то, как бывает в драке, один, поборовши другого, становится ногами своими на груди его; так точно и здесь – одна скала стоит на другой, показуя своим воинственным видом как бы одоление и попрание соперника своего. Там видится, как будто охотник, наклонившись, метит устрелить зверя в добычу себе. То, столпившись в одну кучу, группа небольших курганчиков напоминает семейство птенцов, их же кокош собирает под криле свои. И вот в стороне от них виднеется неизмеримой величины обширная гора, и она привлекает внимание своею великою, паче меры, огромностью; правильным и красивым очертанием, выдаваясь посреди всего окружающаго ее, она победоносно и как-то величаво возносит почти
к облакам свой исполинский остов и могучую главу и видимо господствует над всем множеством окружающих гор, будучи им как бы царица, или якоже мать. Иныя горы являют подобие величественных соборов, увенчанных главами, а другой шпиль как стрела идет вверх, без сомнения показуя этим человеку путь к Небесам; в другом месте скала являла подобие медведя или черепахи, а то принимала безформенный вид или же просто лежала груда обыкновенных камней».После такой картины рассуждения отца Илариона невольно становились приемлемыми:
«Плотской разум сего положения, что в имени Иисус находится Сам Господь Иисус Христос, принять не может, как узнали мы, обращаясь ко многим лицам по сему предмету, потому что он закон Божий читает телесно и не может разуметь, яже суть Духа Божия (2 Кор. 2, 14). Но может ли он отнять сие Божественное чувство у ума верующаго, который зрит Бога, сущаго во всей твари, на Небеси и на Земли, в морях и во всех безднах. Нет ни самомалейшей линии в пространстве, ни единаго мгновения во времени: но все сущее в видимом и невидимом мире – полно присутствием Божества. Как Дух чистейший и безпредельный, Господь весь находится повсюду всем Своим Существом. И без сомнения, пребывает им и во святом Своем имени.
Только нужно помнить, говорится в Богословии, что хотя “действие вездеприсутствия Божия является везде, но не на всех степенях сотвореннаго одинаково: иначе оно является в безличных существах и в ином виде в личных; иначе в благочестивых, иначе в злочестивых, там и здесь сообразно с приемлемостию тварей”. И вот, может быть, истинная причина, по которой не хотят имени Иисус давать Божественное достоинство и иметь сие имя как бы и Самого Сына Божия.
Все Божие для нас непостижимо. Можем ли понять святейшую тайну Евхаристии, в которой Сам Господь Иисус Христос, находясь Своим присутствием, претворяет хлеб и вино в истинное Тело Свое и честную Кровь Свою, то самое Тело, которое родилось от Преблагословенной Девы Марии, жило на Земле, было распято на Кресте и страдало, – и ту самую Кровь, которая была пролита на Живоносном древе за живот мира. Вкушая с верою и благоговением сего Святейшаго Таинства, мы приобщаемся духом Божества Христова, а устами и вкушением – Его всепречистаго Тела и Крови. Но все это верою. Разум и понятие здесь места не имеют».
– Разум и понятие здесь места не имеют, – повторял и повторял Антоний.
И разбирало сомнение. Ведь это все умничанье! Есть ли Бог в имени Бога? Если да – истина, а если сие тварная человеческая мысль? Свое, земное, старец Иларион по-человечески приписывает Небесному…
Сел письмо писать. Страстная получилась писанина. Но обещание игумену выполнено: отзыв положен на бумагу.
Поглядел брат Антоний на икону Нерукотворного Спаса и положил свое писаньице на подставку возле образа.
Позовут в скит, тогда можно и отнести.
Хорошо написано, а как-то не по себе. На полуночнице вдруг ощутил леность в душе, молитвы читал механически, словно душа стояла в сторонке. Вышел под звезды.
Звезды Афона – половина будущего бессмертия. Душа, однако ж, не оживает.
В этом, новом для себя состоянии брат Антоний существовал целую неделю. Собрался на исповедь, но почему-то уже знал наперед: облегчения не будет.
Готовясь к исповеди, глянул на книжную полку. Глаза нашли подарок отца Иоанна Кронштадтского «Мысли христианина».
– Вот тебе в руководство! – так было сказано самим батюшкой.
Быстро поднялся, взял книгу, открыл, прочитал:
«Когда ты про себя в сердце говоришь или произносишь имя Божие, Господа, или Пресвятой Троицы, или Господа Саваофа, или Господа Иисуса Христа, то в этом имени ты имеешь все существо Господа: в нем Его благость бесконечная, премудрость беспредельная, свет неприступный, всемогущество, неизменяемость. Со страхом Божиим, с верою и любовью прикасайся мыслями и сердцем к этому всезиждущему, всесодержащему, всеуправляющему имени. Вот почему строго запрещает заповедь Божия употреблять имя Божие всуе, потому то есть, что имя Его есть Он Сам – единый Бог в трех лицах, простое существо, в едином слове изображающееся и в то же время не заключаемое, то есть не ограничивающееся им и ничем сущим».