Искатель, 1961 №6

Гебитс-комиссар, выслушав Сосновского, отрывисто рассмеялся и сказал, подбрасывая на ладони костяной нож для бумаг.

— Все хотят работать на электростанции. Там хорошо платят.

Ханвегу уже приходилось видеть Сосновского на городских концертах и в клубе, куда Роберта приглашали как тапера, Гебитс-комиссар был настроен благожелательно. Однако предосторожность не мешала. Ханвег снял трубку и попросил к телефону шефа железнодорожного узла. Кукелко ответил, что Сосновский проявил себя с наилучшей стороны.

— Так, говоришь, ты инженер? — спросил гебитс-комиссар.

— Да. У меня иные запросы, чем у простых рабочих, герр гебитс-комиссар. Война войной, а хочется жить по-человечески.

Ханвег понимающе кивнул головой.

— Ладно, пойдешь на электростанцию помощником кочегара. Если покажешь себя хорошо, станешь кочегаром. Иди.

Роберт вышел из гебитс-комиссариата с бумажкой в руках. На бумажке — немецкий орел, вцепившийся в свастику, и две косые спешные строчки: «Герр Зоне! Направляю в ваше распоряжение. Ханвег».

«УХОДИТЕ НЕМЕДЛЕННО!»

Из дневника Роберта. «Две недели я работаю на электростанции у инженера герра Зонса. Инженер встретил меня неприветливо. Зоне — хромой немец с внешностью аскета. Лицо у него худощаво и мертво, как маска. В первый день он велел мне надраить все медяшки в машинном зале.

Зал громадный. В нем пыхтят несколько машин Ланца. Двенадцать часов я гнул спину, натирая медяшки. Зоне, покуривая трубку, следил за мной с балюстрады второго этажа, где расположен пульт. На второй день инженер приказал мне заделать большую выбоину в бетонном полу. Он и тут истуканом стоял надо мной следил. Хорошо, что мне раньше, на практике в институте, приходилось заниматься подобной работой. Латка вышла идеальная. Зоне долго рассматривал пол и наступил ногой на мягкий еще бетон. Скотина! Я вынужден был начать работу сначала.

В моей смене обычно работает кочегар Семен Павлов. Это рослый и крепкий крестьянин со скуластым свежим лицом. О таких говорят: «себе на уме». Был в Красной Армии, довольно развит и отлично понимает, что «немцы против русских не выдюжат». Однажды я показал ему партизанскую газету с рассказом о битве на Волге. Павлов почитал, сказал: «Добре».

Надеюсь, что в решающий момент я смогу положиться на кочегара.

Тол, приготовленный для взрыва, лежит на квартире, в подклети. Александра Иосифовна и не догадывается, какой опасный «товар» я купил на базаре вместе с картошкой. Каждое утро, отправляясь, на работу, я старательно засыпаю тол в карманы. Но основное «средство» для транспортировки тола — мои немецкие ботинки на толстой деревянной подошве. Я специально приобрел их у одного из немцев. Ботинки на пяток номеров больше тех, что я ношу. В каждый ботинок входит граммов двести-триста порошка тола.

С трудом переставляя ноги, я бреду от дома к проходной. Здесь два охранника осматривают меня. Обыскивали только в первые дни. Немцы не упускают случая посмеяться над ботинками. У меня действительно смешной вид в этих громыхающих танках. Охранники, подмигивая, спрашивают, не согласен ли я обменять ботинки на их хромовые сапоги. Я отвечаю, что согласен и делаю вид, будто собираюсь снять ботинки. Немцы хохочут…

Во дворе я высыпаю тол в мешок, который хранится в угольном бункере. Хорошо, что бункер скрыт за глухой стеной станции. Здесь я могу, разувшись, ссыпать свой груз. За несколько недель успел собрать около трех пудов тола.

В эти дни я ни с кем не встречаюсь. Не вижу ни Шурика, ни Машу, ни Жукова. Думаю лишь об одном: скорее, скорее, скорее. Взорвать — и к своим, в лес. Я уже известил Жукова, что взорву станцию в конце марта или, самое позднее, в начале апреля».

13 марта переводчица Зося Вишневская, накинув на плечи шубку, вышла из конторы и по протоптанной в снегу тропинке заспешила к электростанции. Охранники, коротавшие за разговорами часы дежурства, оживились, увидев белокурую польку.

— Шеф требует Сосновского, — коротко сказала Зося.

Один из охранников бросился выполнять приказание. Через минуту Роберт в своих ботинках неуклюже шагал вслед за переводчицей.

— Вы можете не ходить в контору, — не оборачиваясь, сказала пани Зося. — Это я вас вызвала. Слушайте внимательно. Вчера на станцию тайно прибыли немцы из «абвергруппы сорок семь». Это контрразведка. Я подслушала их разговор. Они говорили о вас. Видимо, скоро вас арестуют. Уходите немедленно.

Пани Зося остановилась. Теперь из проходной их не видели.

— Я не знаю, кто вы, — сказала переводчица. — Но я верю вам. Вам кажется странным, что я… Словом, вы, наверно, плохо обо мне думаете. Наверно, мы никогда не увидимся. Прошу вас, не думайте обо мне плохо.

Она протянула Сосновскому руку в лайковой перчатке. От пани Зоей пахло дорогими духами. Рука пани легла в широкую, крепкую ладонь Сосновского.

— Прошу вас, не думайте обо мне плохо! — повторила переводчица.

— Спасибо вам за все, — сказал Роберт.

— Вы славный человек, — сказала Зося. — Еще когда вы впервые пришли к шефу…

Топот сапог прервал пани Зоею. Наряд немецких часовых, чеканя шаг, шел вдоль насыпи на развод.

— Прощайте, — сказала переводчица. — Прощайте. Пожалуйста, не думайте обо мне плохо.

В ЛЕС!

Из дневника Роберта. «Зося Вишневская оказалась права. Мы больше не встретились. Я слышал, что потом она неожиданно исчезла. Я так и не узнал, что заставило ее пойти к немцам. Мы ведь редко встречались. Однажды разговорились после концерта, но это не сблизило нас. Зося чувствовала себя очень скованно. Вероятно, опасалась, что я ей не доверяю. Да, собственно, так оно и было. Я часто вспоминал пани Зоею и надеялся, что мы все-таки встретимся, но этого не случилось.

В тот день, 13 марта, я успел сказать военнопленным, чтобы они все немедленно уходили в лес. Шурика я не увидел, но, к счастью, у столовой встретил Машу и рассказал об «абвергруппе».

— Товарищ Роберт, — сказала Маша, — я знаю этих немцев. Их шесть человек, и гестаповцы с ними. Они обедали у меня.

— Постарайся подслушать, что они говорят, — посоветовал я.

Костромина к тому времени достаточно хорошо знала немецкий язык. Маша выглядела взволнованной. Не за себя боялась — за Шурика.

— Уходите и вы, товарищ Роберт, — сказала Маша. — Уходите. А мы как-нибудь постараемся…

Я крепко обнял Машу. Трудно им придется, этим девчонкам и мальчуганам. Маша заплакала.

— Ну, к чему слезы? Все будет хорошо.

Что я еще мог сказать, кроме этой фразы? Тяжело было и мне расставаться с друзьями.

Я не ушел из Лиды в тот вечер. Не мог оставить электростанцию целой. Партизанское командование придавало особое значение нашей диверсии. Обдумав положение, я пришел к выводу, что немцы не будут спешить с арестами. Во-первых, у них не могло быть прямых улик. Во-вторых, сначала они установили бы слежку. В моем распоряжении оставался один вечер. Сорока килограммов тола, которые я успел принести в бункер, могло не хватить для полного уничтожения станции. Расчет показал, что если поднять давление в котлах, они могли сдетонировать и удвоить силу взрыва.