Искатель, 2000 №2

Следователь, мужчина средних лет, с лицом преждевременно постаревшим, с унылым взглядом, с мешками под глазами и презрительно выпяченной нижней губой, производил впечатление застоявшейся в кадке воды. Пить еще можно, хоть и попахивает гнилью.

— Давайте посмотрим фактам в лицо, — предложил он подследственной. — Мы имеем два трупа в «Планете Малахит» и труп в лесопарке. Все трое убиты из вашего револьвера. Вы действительно обронили его возле кинологической площадки. И на нем, между прочим, только ваши отпечатки. И больше никаких.

— Так я же вам объясняю. Аида в тот вечер была в перчатках.

— Летом в перчатках?

— Такие дамские, до локтей. Она любила вырядиться.

— Охранник, которому вы пробили череп, утверждает, что стреляли именно вы.

— Он просто хочет меня засадить! Это же ясно!

— Вот именно. Все очень даже ясно, — произнес он безразличным голосом. — А юноша, который, по вашим рассказам, преследовал вашу подругу и которого она заманила в лес, обнаружен с простреленной головой. Правда, экспертизой установлено, что предварительно его облили лаком для волос. А вот трупа девушки, раскрасавицы из раскрасавиц, мы не нашли.

— Не может быть!

— Наверно, она превратилась в эту самую шаровую молнию, — пошутил следователь, и его нижняя губа растянулась в улыбке. — Советую вам во всем сознаться, а свои лесбиянские чувства оставить для женской колонии.

Когда ее вывели из кабинета следователя, Татьяна как-то странно, по-мышачьи, пискнула и опустила голову. Она плакала от обиды, от несправедливости навета, от одиночества, но главное от того, что волна страсти, от которой она стремилась избавиться, захлестнула ее с новой силой. Если бы ей предложили начать все сначала, с того самого отцовского юбилея, она бы согласилась, но на этот раз, дойдя до последней черты, метилась бы поточнее.

А в ту злополучную ночь поезд, бегущий на запад, навсегда увозил Аиду, Патимат и старуху.

Мачеха, уставшая от забот и треволнений, решила спать до самого Петербурга, чтобы, проснувшись, увидеть любимого Родю, обнять его и больше не расставаться.

Аида сидела на бабушкиной полке и гладила ее руку; сжатую в кулак.

Старуха вдруг приподнялась, уставилась на нее воспаленным взором и произнесла:

— Вера! Верочка! Как ты исхудала!

— Бабуля, я — не Вера, я — Аида!

Но старуха будто не слышала ее.

— Ничего, ничего, Верочка. Надо терпеть, надо терпеть… Я вот принесла тебе хлеба. На, покушай! — Она разжала кулак. На ладони лежали помертвевшие яблоневые лепестки. — Ешь, не стесняйся!..

Аида собрала лепестки и сделала вид, что кушает. Выкатившаяся слеза защипала царапину на щеке, след от шальной пули.

Анна МАЛЫШЕВА

МАНЕКЕНЫ

НОВЫЕ ИМЕНА

Анна Малышева родилась в 1973 году, в Караганде. Училась в Санкт-Петербурге в Институте живописи, скульптуры и архитектуры им. И. Е. Репина, а также в Литературном институте в Москве. За пять лет написала 14 книг детективных романов: «Преступная натура», «Вкус убийства», «Западня», «Отравленная жизнь», «Пассажир без багажа»… На Московской международной книжной ярмарке 1999 года была удостоена звания «Писатель года».

Я понимаю естественное удивление моих читателей, которые привыкли к тому, что я работаю только в детективном жанре. И предупреждаю — я только начинаю их удивлять, предоставив журналу «Искатель» свой ранее не публиковавшийся рассказ, написанный совсем в другом ключе. Я всегда мечтала писать еще и мистику— и писала ее. Думаю, пора познакомить публику со своими экспериментами. Моя заветная мечта — попробовать себя во многих жанрах, — и я сделаю это, потому что чувствую, что сил хватит на все. Также хочу поблагодарить замечательный журнал «Искатель»— от своего имени и от имени моего супруга, Анатолия Ковалева, чей роман вы прочтете под этой же обложкой. Мы уже давно идем вместе по жизни, а вот на соседних страницах встретились впервые. И я очень рада этой встрече!

В городе считали, что Маничино — итальянец. Во всяком случае, он прибыл из Милана еще в незапамятные времена. Его, вместе со своей многочисленной семьей, привез в общем вагоне Гаэтано — очень представительный блондин-кондитер. Гаэтано открыл кафе-кондитерскую на главной торговой площади города и сразу начал преуспевать. Здесь можно было заказать торт к празднику, купить удивительные конфеты и помадки, а также сесть за столик и попробовать свежую выпечку, запивая ее кофе или коньяком. Гаэтано вместе со старшим сыном день-деньской колдовал на кухне. За прилавком стояла его хорошенькая, затянутая в корсет дочка, за кассой сидела жена. Младшие дети разносили заказы по домам и подавали кофе на столики. И только Маничино ничего, совершенно ничего не делал.

Целые дни он сидел в кафе, за маленьким столиком возле самого окна, и через цельное огромное стекло рассматривал прохожих. Перед ним в стеклянной вазочке всегда лежало несколько свежих пирожных, но Маничино ни разу не откусил ни кусочка. В руке он держал рюмку с коньяком, и даже подносил ее к губам — но не пил ни капли. Одет он был прекрасно — голубой суконный костюм с иголочки, крахмальная рубашка, шелковый галстук, сверкающие узкие ботинки. И такими же новенькими, будто с журнальной картинки, были его светлые, слегка подвитые волосы, и голубые, юношески ясные глаза. Маничино всегда улыбался почти неуловимо, очень легко, необыкновенно нежно — как будто знал, что все на него смотрят.

Всем запомнился день открытия кафе-кондитерской, когда у витрин мало-помалу собрался народ, еще не решаясь зайти вовнутрь. В первых рядах стояли легонькие девчонки в кисейных платьицах, за ними застыли дородные, пахнущие рассолом крестьянки, приехавшие на воскресную ярмарку, а также молоденькие няньки с детьми, о которых они почти забыли — так жадно рассматривали Маничино. А он встречал их ясным взглядом голубых глаз и чуть приподнимал им навстречу рюмку коньяка. «Это, наверное, брат хозяина», — сказала какая-то смышленая нянька, давно уже отпустившая ручку своего подопечного, который затерялся в толпе. Ее подруга высказала мнение, что этот красавец скорее похож на хозяйку. Их отделяло от Маничино стекло, и они, ничуть не стесняясь, обсуждали его внешность и костюм, строили ему глазки и только немного удивлялись, что он не прикасается к восхитительным пирожным. Появились первые посетители: нарядная дама в большой шляпе и с крохотной девочкой, горничная в кружевном переднике, посланная за конфетами, двое мужчин в котелках. Мало-помалу все столики в кондитерской были заняты. Здесь сошлись люди, давно знакомые между собой — цвет городского общества. Они непринужденно разговаривали, приветствуя друг друга, пересмеивались, но время от времени голоса утихали, и на Маничино устремлялись косые взгляды. Он все еще не сказал ни слова, не повернул ни в чью сторону головы, не отпил ни капли коньяку, не надкусил ни одного пирожного. Из кухни появился довольный Гаэтано — он вышел поприветствовать самого городского главу. И только когда тот попросил его представить Маничино, обнаружилась удивительная истина.

В первые минуты все были в шоке — как можно было так ошибиться! Мужчины первыми стали смеяться и придумывать шуточки в адрес Маничино. Больше всего их заинтересовало, какой механизм приводит куклу в движение. Что это — пружина, как в часах, или, может быть, какой-то хитрый балансир? Как заводится Маничино и как его остановить? Гаэтано улыбался и уклончиво отвечал, что это секрет. Дамы были уязвлены — любой рекламе есть предел, нельзя ведь ставить живых людей на одну доску с этим… Если бы столик Маничино отделяла от остальных какая-нибудь перегородка или хотя бы горшок с цветами, а то ведь он сидит среди людей, как равный! Зато дети были в восторге, и украдкой подбирались к Маничино поближе, вглядываясь в его нежное лицо, пытаясь встретить его взгляд, поймать улыбку… И почти все они остались при убеждении, что Маничино — живой. Иначе — зачем ему на тарелку положили самые настоящие пирожные?! И он, как будто благодаря их за участие, чуть наклонял голову — всегда одинаковым, но таким изящным движением! На центральной площади, где находилось кафе, уже два года как появились электрические фонари, а недавно зажглась первая реклама — над входом в первый кинематограф, где каждый вечер на белом морщинистом экране судорожно и безмолвно умирал белокурый красавец в удивительно сшитом фраке. На зрителей наплывал крупный план — расширенные неподвижные глаза актрисы, ее черные блестящие губы… Потом неслись по экрану кресты, полосы и пятна, тапер, щурясь от дымящейся в зубах папиросы, брал последний, торжественный аккорд, и зрители, слегка ошарашенные увиденным, грустно расходились по домам. И женщины — самые первые женщины века, влюблявшиеся в актеров на экране, — миновали витрину, где всю ночь сидел за столиком Маничино, и уносили в свои супружеские постели воспоминание о его взгляде, нежном и безразличном, и о его свежих розовых губах, никогда не открывавшихся в ответ на приветствия. А после, лежа рядом со своими храпящими мужьями, они неожиданно чувствовали неприязнь — и к актеру, которого видели в кино, и к Маничино. В такие минуты им казалось, что таких существ просто не должно быть на свете — по сравнению с ними живые мужчины кажутся такими пошлыми, а ночь — такой длинной… Время шло, и Маничино из новинки превратился в местную достопримечательность, а потом примелькался настолько, что его почти перестали замечать. В городе появилось несколько автомобилей, дамы сменили огромные шляпы на маленькие, а потом — подумать только! — девушка из хорошей семьи при всех закурила в кафе. Наступил день, когда городской глава вышел на балкон и сказал новобранцам речь. Началась война, но Маничино не призвали в армию, и когда мимо него по площади проходили серые колонны мальчиков, которых он так часто видел вечерами возле кино, он так сочувственно приподнял в их честь рюмку, что один из новобранцев, привыкший к вечному хладнокровию Маничино, вздрогнул и оглянулся. Но тут в колонне кто-то крикнул шутовским фальцетом: «Маничино, айда с нами!» Все засмеялись, а Маничино склонил голову прежним движением. Военные годы он пережил легче и спокойнее всех. Маничино не страдал от недоедания, не интересовался политикой и не вступал в опасные разговоры. Он пил свой коньяк, когда другие посетители кафе довольствовались желудевым кофе — ничего другого Гаэтано предложить не мог. И людям, переживавшим тяжелые времена, казалось, что Маничино просто нелеп. Он стал старомодной, ненужной деталью интерьера, неприятным напоминанием о прежних веселых временах, когда жизнь казалась замечательной новинкой, игрушкой для взрослых. За годы войны выросли дети, и теперь, собираясь на площади у дешевого дансинга, они смотрели на Маничино, как на существо другого мира, бесполезное и нежизнеспособное. Светлые нежные кудри, ясные глаза ничего не знающего о жизни ребенка, старомодная церемонность Маничино, наконец, его костюм тонкого голубого сукна — все это не вызывало у них одобрения. Больше всего их интересовал вкус коньяка в его неизменной рюмке. Войну все реже показывали в кинохронике, игровые фильмы становились все более длинными, исчезли титры, появился звук, Гаэтано разорился и умер, его семья бесследно исчезла в каких-то трущобах на окраине, куда они не могли взять с собой Маничино — его описали вместе с другим имуществом кондитера. И теперь он неподвижно сидел в запертом кафе, кротко ожидая, когда новый арендатор помещения распорядится его судьбой. И однажды весной наступил очень теплый, старомодно-тихий вечер, и дверь кафе открылась. В сумеречный пыльный зал вошла девушка в красном платье, с двумя ведрами и щеткой. Она росла уже после войны и была больше похожа на мальчишку-подростка — никаких нежных округлостей, ни капли той сияющей наивности, которой щеголяли женщины, когда-то впервые увидевшие Маничино. Девушка набрала на кухне воды, составила стулья в пирамиду и начала мыть пол, напевая песенку, слышанную ею в кино. Темнело, но фонари на площади еще не зажигались. Девушка разогнулась, сдула с глаз растрепавшуюся челку… И вдруг у нее сжалось сердце, ей показалось, что за столиком у окна сидит какой-то человек и кивает ей. Она вгляделась и с облегчением узнала Маничино. Девушка подошла, вытирая руки о бедра, продолжая удивляться, что забыла о нем — а ведь когда-то, в детстве…