Искатель, 2000 №5

— Уходите скорее, — быстро подумал он. — Сейчас на вас не смотрят.

И когда я сделала первый шаг, мне в спину острым камешком ударилась его нечаянная мысль — он просто не успел ее остановить:

— Я тоже хочу на Землю. Хочу ее увидеть.

Я не оборачивалась. И уже не потому, что они могли заметить мои слезы, услышать мои мысли, броситься в погоню. Я не оборачивалась, пока шла в сумерках по огромному двору, потому что в этот миг уже сама не знала — хочу ли я убежать. Потому что был миг, когда я хотела только одного — навсегда остаться в этом доме, жить этой жизнью, думать по вечерам с хозяином, расписывать чашки, пить коктейли, отвечать на странные вопросы моей хозяйки. Смотреть, как медленно взрослеет их сын, в котором уже была часть меня — который выжил только потому, что я была рядом. Потому что я уже стала частью Марса. А Земля была только очень маленьким шариком — одним из тех, которые я рисовала на чашках.

В момент удара о Землю я проснулась и забыла половину всего, что было. Другую половину я забыла в первый час пребывания на Земле, когда умывалась, варила кофе, намазывала хлеб маслом. Я не помню имен моих хозяев, а ведь мы звали друг друга по именам. Не помню, как выглядел дом напротив. Не помню, как выглядело и называлось то, на чем я вернулась на Землю. Помню только, что оно управлялось очень просто, иначе я бы не решилась бежать. Несколько часов я могла восстановить на языке вкус своего любимого вечернего коктейля — слабую смесь мяты, крепкого чая и винограда. Конечно, ни того, ни другого, ни третьего там не было, я просто подбираю слова… И тут же теряю, и уже не уверена, что нашла их правильно. Но кое-что останется навсегда. И самое главное — это сознание, что я прожила на Марсе полгода — ни днем меньше. Знаю, что все это время я лежала в своей постели, на Земле. Что просто уснула, а потом проснулась. На Земле за это время прошло полтора часа — только и всего. А сам сон, говорят, редко занимает больше пяти минут.

Я, конечно, спала и видела сон. Но я не знаю, правда не знаю, чем бы он кончился, если бы мне не удалось бежать. И очень подозреваю, что в среднем раз в пятьдесят лет на Земле кто-то умирает во сне — без всяких видимых причин. Только потому, что на Марсе родился ребенок. Пятьдесят лет, пять месяцев или пять минут — какая, в сущности, разница?

Даниэль КЛУГЕР

ТЕАТРАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Как-то вечером Натаниэль Розовски оказался в театре — впервые за последние двенадцать лет. И это при том, что в молодости он числил себя завзятым театралом, а в студенческие времена даже участвовал в каких-то любительских постановках. Но то было давным-давно, когда жил он в советском городе Минске и звался не Натаниэлем, а Анатолием, Толиком. С тех пор много воды утекло.

Сидя в полутемном зале Камерного театра в ожидании начала спектакля, он вдруг с изумлением ощутил почти забытое волнение, которое когда-то вызывал в нем негромкий говор зрителей, тяжелый и торжественный бархат занавеса.

Он наклонился к Ронит и сказал вполголоса:

— Я уже забыл, что такое театр.

Она удивленно взглянула на него.

— Ваша мама сказала, что вы обожаете театр!

Натаниэль тяжело вздохнул. Навязчивая идея, преследовавшая мать на протяжении десяти лет — женить сына вторично, — приобретала порой самые неожиданные формы. Хорошо, что очередная кандидатка в невесты оказалась поклонницей театра, а не, например, альпинизма — восхождения на Эверест он, скорее всего, не выдержал бы.

— Нет-нет, — сказал он поспешно, — я действительно очень люблю театр, но дела не давали никакой возможности посещать спектакли.

Это было почти правдой: жизнь полицейского офицера, которую он вел до недавнего времени, почти не оставляла возможности для культурного отдыха. А уж с тех пор, как он уволился из полиции и занялся частным сыском, подавно.

Впрочем, Ронит Натаниэлю нравилась. От нее исходило умиротворяющее чувство безмятежности и покоя. А изящные очки в тонюсенькой оправе придавали ее миловидному лицу особый шарм. Работала Ронит в колледже, преподавала мировую литературу, в юном возрасте вышла замуж, через полгода развелась и с тех пор жила с родителями, старыми знакомыми Сарры Розовски (как будто среди выходцев из Восточной Европы можно было найти незнакомого ей!). Первый раз они встретились при активном содействии двух сторон: матери Натаниэля и родителей Ронит. С того момента прошло чуть более двух месяцев, и вдруг сегодня мать, не говоря ни слова, вручила вернувшемуся из агентства Натаниэлю конверт. «Девочка обожает театр, — веско сообщила мать. — И никак не может пойти посмотреть. Тут приехали московские артисты. Если ты мне сын, сходи с девочкой на спектакль, сделай ей приятное».

Девочке, насколько помнил Натаниэль, было чуть больше сорока. Распечатав конверт, он долго разглядывал два билета и афишку со списком действующих лиц и исполнителей — на русском языке и иврите.

— Мама, — сказал он с несчастным видом, — о чем ты говоришь, я же устал как собака…

— У тебя еще целых три часа, — безжалостно заявила мать. — Я погладила тебе новую рубашку и брюки, чтоб ты не выглядел как босяк. И не спорь. Сделаешь небольшой перерыв, никуда твои бандюги не денутся.

Розовски не знал точно, кого имеет в виду мать под бандюгами: то ли его клиентов, то ли настоящих преступников. Если последних — очень жаль, что не денутся. Лучше бы делись. Раз и навсегда. Он стоически воздел очи горе и согласился.

Впрочем, говоря совсем уж откровенно, сегодняшний культпоход на шекспировского «Гамлета» в постановке приехавшей из Москвы труппы отнюдь не представлялся ему тяжкой обязанностью. Ронит действительно оказалась приятной женщиной — не слишком болтливой, не слишком застенчивой. И, похоже, она действительно любила театр, а значит, Шекспир отнюдь не был всего лишь предлогом.

Зал погрузился во тьму. Раздались звуки гонга. Занавес пополз вверх. Сцена представляла собою часть королевского замка Эльсинор. Мрачные серые стены, черный силуэт башни, четко вырисовывавшийся на подсвеченном багровым заднике.

— Двенадцать бьет, пойди поспи, Франциско…

Розовски удовлетворенно откинулся в кресле и приготовился полностью погрузиться в бессмертную историю датского принца.

Но уже через несколько минут с удивлением понял, что не может этого сделать.

После первого акта они немного посидели за столиком в кафе, находившемся в нескольких шагах от входа в театр. Ронит рассуждала о преимуществах классической трактовки бессмертной трагедии. Натаниэль кивал, преданно глядя на оживленное лицо очаровательной спутницы. Видимо, кивал не в такт, потому что она вдруг спросила:

— Вам не нравится?

— Э-э… Что? — Натаниэль немного растерялся. — Нет, что вы! Конечно нравится.

— Но я же вижу: вас что-то смущает, — настаивала Ронит. — Что именно?

— Привидений не бывает, — ответил вдруг Натаниэль странным тоном.

— Что? — Ронит удивленно взглянула на своего спутника. Лицо детектива показалось ей странным: одновременно рассеянным и задумчивым.

— Я говорю: привидений не бывает, — повторил Розовски. — Кто же, в таком случае, рассказал Гамлету правду об убийстве отца? Как вы полагаете, Ронит?

Ронит растерялась и рассердилась одновременно.

— Это же условность, литературный прием, неужели вам такое неизвестно? — сказала она.

— Прием? — переспросил Натаниэль. — Да, конечно. Прием. Но кто его применил? — Он виновато улыбнулся. — Не обижайтесь на меня, дорогая Ронит, ничего не могу с собой поделать. Окончательно одичал. На все смотрю с точки зрения полицейского.

— Вы же частный детектив! — возразила Ронит так, как будто это было решающим аргументом.

— В данном случае это одно и то же… — Он поднялся. — Пойдемте, Ронит, по-моему, уже начинается второе действие. Обещаю исправиться.