Искатель. 1963. Выпуск №3
Шрифт:
Но пальцы с зажатым в них карандашом сами тянутся… Огонь! Перед глазами — огонь, он жжет пальцы — это сладостная боль.
Карандаш вспыхивает и тут же гаснет. Надо подольше подержать его у огня, и все будет в порядке. Карандаш загорится как следует, и тогда удастся донести огонь до костра.
А что, если чуть-чуть отодвинуть керамические наконечники горелки, дать простор огоньку?
Ему кажется, что он действует осторожно.
Опухшие пальцы касаются пламени. Вечный огонек исчезает.
Слышно, как сочится газ. Потом — резкое шипение аппарата, выбросившего
Раз-два-три — шипение. Раз-два-три — шипение. Вспышки нет.
Маяк погашен неосторожной рукой.
Он убил огонек, задушил его, прервал слабое дыхание огрубевшими беспомощными пальцами.
Иван опускается на цементный пол. Мечтать о тепле, увидеть огонь, всю ночь добираться к нему и, достигнув цели, своими руками…
Пахнет газом. Ацетиленовая горелка мерно отсчитывает секунды: раз-два-три — шипение, раз-два-три — шипение…
Иван поднимается — как трудно это дается сейчас! — бьет пистолетом по стеклу маяка. Это глупый припадок злобы, бессильной злобы…
Сыплются стеклянные осколки, змеятся, расползаются трещины.
Ацетиленовый аппарат продолжает безучастно считать секунды.
ПОСЛЕДНИЙ ПАТРОН
Режет легкую рябь «Макаровец». На параллельных курсах — «Маяк» и «Кавказ». Изредка окликают друг друга пронзительным вскриком сирены, сиплым ударом колокола. Туман.
Капитан Рейн Келхманн, молодой эстонец, смотрит лоцию. Рядом с ним Николай Костюченко: он дежурит у рации.
— А он женат? — спрашивает вдруг Келхманн.
— Куницын? Давно. Двое ребят.
Келхманн молчит, думает о чем-то своем.
— Капитан! — кричит с палубы впередсмотрящий. — Плывет что-то.
Борис Вощиков, парнишка-моторист, пошарив багром, вытягивает на борт рваную телогрейку. Каким чудом держалась она на волнах — непонятно, разве что пропиталась насквозь машинным маслом.
Повертев телогрейку, Борис швыряет ее за борт, говорит:
— Видно, наш брат моторист владел. Любимая была, долго носил.
Сменяются вахты, остаются за кормой мили..
Однообразны и утомительны долгие часы поиска, стынут ноги, коченеют с непривычки руки, сжимающие бинокль, слезятся на ветру глаза. Рейн не спал ночь и готов не спать столько ночей, сколько потребуется для поиска.
Чужая трагедия ворвалась в его душу. Рейн пытается представить, что думает, что чувствует сейчас жена Куницына, и какое у нее лицо, и как она ждет вестей, ждет от него, Келхманна. Да, и от него тоже.
Но Келхманн — моряк и эстонец, а потому сдержан вдвойне. Он продолжает молча стоять рядом с летчиком. А Костюченко тоже думает о Куницыне и его семье.
Именно он, Николай Костюченко, вчера должен был рассказать Лиде, жене Ивана, о случившемся.
Он не знал, как это лучше сделать.
Вернувшись домой с аэродрома, Костюченко отослал женщин, Шуру и Лиду, сделать покупки перед праздником, а сам остался с детьми, своими и куницынскими.
Обрадованные женщины уехали в город, но прежде Лида долго втолковывала ему, что
передать Ивану, когда тот вернется с полетов.— Главное, чтоб не забыл наколоть дров, а то передавали — похолодает.
Шура все-таки почуяла что-то неладное и стала допытываться. Николай ничего не сказал, боясь, что она не сдержится и передаст Лиде. Николай надеялся выгадать время, он был уверен, что Ивана скоро найдут, и он явится домой живым и здоровым.
Наступил вечер. Вернулись женщины. И тогда пришел замполит, и они вдвоем все рассказали Лиде. Лида выслушала молча, только сжала рукой горло…
Покрикивают чайки — они летают, несмотря на туман. «Чайка села прямо в воду, жди хорошую погоду…» Кажется, так говорят моряки? Нет, — птицы не качаются на волнах, они летают, опускаются на скалу, на облюбованные ими уступы, гомонят, дерутся. «Чайка ходит по песку — моряку сулит тоску…»
Куницын, пошатываясь, подходит к обрыву — несколько камешков, сорвавшись, с дробным стуком катятся вниз. Носятся встревоженные птицы.
Что это? Внизу, в стылой воде, среди камней, шевелится что-то темное, большое. Движения темного тела лениво-замедленны.
Тюлень. Любопытная морда, выпуклые, добрые собачьи глаза, смешные, жесткие стрелочки усов. Если спустить шлюпку, подплыть к обрыву…
Оттянут затвор пистолета. В открывшемся проеме казенной части мелькает медная желтизна патрона.
Постой! Ты забыл об огне выстрела. Молниеносная вспышка не зажжет костер, но если направить ее в ацетилен…
Неужели он нашел выход? Снова спасение в его руках, снова надежда. Но много ли осталось патронов? Сколько раз стрелял в эту ночь?
Обойма никак не хочет выскакивать из разбитой, изуродованной рукоятки. Тогда он раз за разом оттягивает затвор. Четыре патрона лежат на камне.
Он берет один и прячет в карман рубашки. Это будет НЗ — последний, сигнальный патрон.
«Плыви, тюлень. Без еды я еще продержусь, без огня — нет».
Гранит холоден и пуст. Туман подкрадывается к острову, накрывает скалы молочной кисеей. Тускнеет и без того пасмурный день. Плотные клубы поднимаются к маяку, к вышке — море скрывается за пеленой. Море дышит, внизу угадывается темная шевелящаяся масса.
…В будке маяка по-прежнему шипит ацетиленовый аппарат, делает свою бесцельную слепую работу. Надо вынуть из патронов пули — стрелять холостыми, чтоб пламя вылетало из ствола погуще.
Он никак не может захватить скользкое тельце пули. Пальцы плохо повинуются.
Тогда он, наклонившись, вытаскивает пулю зубами. Самое трудное — не выплеснуть дрожащей рукой порох из гильзы.
Потом Куницын отрывает клочок овчинной подкладки, сушит его, раскатывая в ладонях, и, свернув в комочек, забивает пыжом открытый зев гильзы.
Операция с патронами дается нелегко. Трудно дышать.
С минуту он сидит, прижавшись к стенке. Минута — это слишком короткий отдых, но на второй минуте начнет подбираться сон…
Готово. Дуло почти касается керамического наконечника, откуда со слабым шипением сочится газ.