Искатель. 1970. Выпуск №5

Неотвратимо приближался день вынесения приговора…

ПРИГОВОР

9 апреля 1927 года, холодным, серым, сырым утром Ванцетти разбудили в пять часов. Обычный завтрак Чарльзтаунской тюрьмы: две сосиски, жаренная на соевом масле картошка, кружка кофе. После завтрака в ротонде старой крепости Ванцетти выкурил трубку, ожидая машину в Дэдхем. Там, в библиотеке тюрьмы, он встретился с Сакко. Они крепко обнялись.

Их окружили полисмены с ружьями…

В здание дэдхемского суда впускали строго по специальным пропускам.

Около десяти часов у здания суда остановился автобус. Из него под конвоем вышли Ванцетти и Сакко, скованные наручниками. На несколько минут они задержались на ступенях, ведущих к подъезду суда. Потом их провели через железные ворота наверх, к подъезду, а затем по коридорам в зал суда, в ту же самую клетку, из которой шесть лет назад раздался возглас Сакко: «Я невиновен!»

В зале стояла тишина. Как писал на другой день один американский репортер, ему казалось, что все присутствовавшие сдерживали дыхание. Ровно в десять, едва на колокольне Первой церкви на Черри-стрит пробили часы, в зале суда появился Тейер.

В сопровождении детектива, сгорбленный, с еще более постаревшим лицом, предшествуемый традиционным окликом судебного клерка, Уэбстер Тейер пробрался на свое место, расправил свою черную мантию неуверенными, старческими движениями. Он упорно избегал смотреть в сторону людей, сидевших в десятке метров от него за решеткой словно боялся их. И он действительно их боялся, потому что за те шесть лет, что прошли с его последней встречи с ними здесь, в этом же зале, из грозного вершителя правосудия Уэбстер Тейер, честолюбивый пасынок судьбы, превратился в обвиняемого, а они, там, за решеткой, стали его обвинителями, его судьями. Может быть, впервые Уэбстер Тейер чувствовал себя неуютно и одиноко в этом неприветливом ныне зале суда, где неоднократно раздавался стук его судейского молотка, звуки его скрипучего голоса. Тейер вглядывался в зал, пытался сосредоточиться, но все плыло перед его затуманенным взором. И только голос районного прокурора, невнятно потребовавший вынесения приговора, заставил его вздрогнуть. А судебный клерк уже выкрикнул:

— Никола Сакко, имеете ли вы что-либо сказать, почему смертный приговор не должен быть вам вынесен?

Сакко медленно встал. Посмотрел на сгорбившегося за длинным столом судью. Медленно начал:

— Да, сэр. Я не оратор. Я не очень в ладах с английским языком, и, как я знаю, мой товарищ, товарищ Ванцетти будет говорить следом за мной, и я должен дать ему эту возможность.

Клочок бумаги дрожал в его руке. Слегка постукивая свободной рукой по ограждению, словно подчеркивая ритм своей речи, Сакко продолжал, справившись с первоначальным волнением:

— Я никогда не знал, никогда не слышал, даже не читал, чтобы в истории было что-либо столь жестокое, как этот суд. После семи лет нас все еще считают виновными… Я знаю, что приговор будет между двумя классами — между классом угнетенных и классом богачей; столкновение этих классов неизбежно. Мы братаем людей с помощью книг, литературы. Вы — преследуете людей, тираните и убиваете их. Вы стремитесь раздуть национальную рознь. Поэтому я здесь сегодня, на этой скамье, потому что я из класса угнетенных. А вы угнетатели.

Сакко говорил. Он говорил не очень складно, потому что английские фразы, в которые он облекал свои мысли, не всегда выражали то, о чем он хотел сказать на своем родном языке. Однако зал слушал, слушал напряженно, и в каждом слове, звучавшем со скамьи подсудимых, кричало, рвалось наружу, из этой клетки, рвалось вон из этого затхлого судебного зала с его фальшивыми атрибутами «свободы и справедливости для всех» грозное, суровое обвинение…

Он говорил не больше пяти минут. Его последние слова были обращены к залу, хотя касались непосредственно Тейера:

— Как я уже говорил, судья Тейер знает всю мою жизнь, и он знает: я никогда не был виновен — ни вчера, ни сегодня — никогда.

Сакко сел. Легкое покашливание и осторожное шарканье пронеслось из конца в конец зала, и снова все стихло. А за решеткой уже поднялся со своего места Ванцетти. Он выглядел спокойным, почти веселым. В руке он держал листок бумаги с карандашными пометками.

— Да, — начал он мягко. — Что я хочу сказать, так это то, что я невиновен не только по делу в Брейнтри, но и по делу в Бриджуотере. За всю свою жизнь я никогда не крал, никогда не убивал и не проливал чужой крови. Вот что я хочу сказать. И это не все… Всю свою жизнь я боролся, чтобы искоренить преступления… Все, кто знает вот эти две руки, знают отлично, что мне никогда не нужно было выходить на улицу и убивать, чтобы получить деньги. Я могу сам, своими руками заработать себе на жизнь…

Со своего возвышения Тейер, наконец, посмотрел на говорившего, посмотрел слепым, безучастным взглядом, словно в собственную, любовно вырытую и давно изученную могилу. Он вспоминал свою фразу, сказанную им в наказе присяжным тогда, семь лет назад: «Убеждения обвиняемых преступны», и хотя он сам старательно вычеркнул ее из протокола, она снова и снова возвращалась к нему сейчас, когда он, стараясь казаться равнодушным, а на самом деле со страхом и напряженным вниманием слушал тяжелые, как удары профессионального боксера, слова Ванцетти:

— Мы знаем, что вы высказывали своим друзьям свою враждебность к нам, свое презрение к нам… Я уверен, что если бы люди, знающие все, что вы говорили о нас, обладали гражданским мужеством появиться в качестве свидетелей, может быть, ваша честь, — мне стыдно говорить это, потому что вы старый человек, а у меня у самого отец старик, — но, может быть, вам пришлось бы быть справедливым…

Он говорил об озлобленности Тейера против Мура, о практическом предательстве своего первого адвоката — Вахи.

— …Я уверен, что и вы, и мистер Кацман сделали все, что было в вашей власти, для того, чтобы еще больше возбудить пристрастность присяжных, их предубеждение против нас…

Я страдаю за то, что я радикал, и я действительно радикал; я страдаю за то, что я итальянец, и я действительно итальянец… Но я верю, что даже если бы вы могли казнить меня дважды и если бы я еще дважды мог родиться, я снова посвятил бы свою жизнь тому делу, за которое я ее сейчас отдаю.

Я закончил. Благодарю вас.

Он стоял за решеткой, слегка сгорбленный, бледный, с горящими глазами, удивительно живыми глазами мыслителя.

Тишину прорезал монотонный голос Тейера:

— Сначала суд объявляет приговор Никола Сакко. Решено и повелено судом, что вы, Никола Сакко, понесете наказание смертью путем пропускания электрического тока через ваше тело, в неделю, начинающуюся от воскресенья десятого дня июля, в лето нашего бога одна тысяча девятьсот двадцать седьмое.

— Решено и повелено судом, что вы, Бартоломео Ванцетти, понесете наказание смертью…