Искатель. 1981. Выпуск №2

– Ты что делаешь? – крикнул Сизов.

– В городки играю, – невозмутимо ответил Красюк.

– Для того ли дрова заготовлены?

– Так их много. Хоть месяц тут живи – нам хватит.

– А другим?

– Что мне до других?

– Подбери! – угрюмо сказал Сизов. И сдержал себя, принялся разъяснять: – Еще и заготовить надо, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь.

– Больно надо, – усмехнулся Красюк. – Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.

– Кто-то же ради тебя выламывался.

– А я не буду.

– Шатуном хочешь жить?

– А что, медведя-шатуна все боятся.

– Боятся? Он пухнет с голоду, кидается на любую падаль и первый попадает под пулю первого же охотника.

– Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.

– Тайга кормит только добрых людей.

– На добрых воду возят, – сказал он беззлобно. И наклонился, поднял несколько полешек, положил в поленницу. – Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.

– Спит Чумбока? – удивился Сизов.

Это было непохоже на таежного жителя, чтобы проспал восход, и Сизов шагнул было к избушке, обеспокоенный, – здоров ли нанаец. Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка.

– Гляди, что нашел! – кричал Красюк, выкидывая из дверей связки шкурок. – С этой прибылью куда хошь поезжай!

Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.

– Где взял? – спросил он.

– В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?

– Петлю.

– Чего?

– Петлю, говорю! – закричал Сизов. – Так по-собачьи жить, сам повесишься!

Он сгреб меха и понес их в зимовье.

– Куда? – заорал Красюк. – Я нашел, мои шкуры!

Сизов бросил меха, схватил топор, стоявший у порога.

– Назад! – не помня себя, закричал он. – Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.

Красюк попятился, растерявшийся от такой невиданной решимости тихого Мухомора.

– Ты чего?

– Они не мои и не твои, эти шкуры, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом!..

Красюк неожиданно отскочил в сторону, обежал Сизова, захлопнул за собой дверь зимовья, крикнул изнутри:

– А вот сейчас я ружьишко возьму. Поглядим, кто кого.

Это было так неожиданно, что Сизов на мгновение растерялся.

А в следующий миг он вздрогнул от того, что резко распахнулась дверь. Красюк был без ружья, и весь его вид говорил об испуге, а не о решимости.

– Ушел! – с придыхом произнес он. – Чалдон ушел!

– Ну и что?

– Милицию приведет.

Он засуетился, кинулся в зимовье, выскочил, засовывая под телогрейку свой драгоценный сверток.

– Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Сложил вещички, будто спит, а сам ушел. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..

Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным выставился перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого человека. Как в нем все сразу уживается – ребячья игра, отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная ненависть, готовность убить? Сколько еще в тюрьме ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет, чего хотят? А теперь, в этот неожиданный миг, он вдруг понял: ничто ими не движет, они беспомощны, они рабы злобы, которая сидит в них, рабы самовлюбленности и жадности, даже собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.

Мимолетным воспоминанием вдруг прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашкой, когда они то же самое говорили о фашистах, сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной, мстительной, трусливой жестокостью.

А Красюк все метался. Выволок шкуру оленя, под которой Сизов спал ночь, бросил на нее вчерашнее недоеденное мясо, стал заворачивать.

– Ты чего? Собирайся. Накроют ведь.

Сизов молчал, стоял опустошенный, оглушенный, растерянный.

– Ты как хошь, а я дураком не буду.

Он подхватил сверток, кинул сожалеющий взгляд на связку шкурок, над которыми все так же, с топором в руке, стоял Сизов, и нырнул в чащу.

Сизов подобрал шкурки, отнес их в чуланчик, развесил. Когда снова вышел на порог, увидел Чумбоку, согнувшегося под тяжестью ноши. Нес он подстреленную косулю.

– Вота, – сказал Чумбока, сбросив косулю у порога и приветливо улыбаясь. – Кушай нада. Кушай нету – сила нету.

– Красюк в тайгу ушел, – сказал Сизов. – Побоялся, что ты пошел милицию звать. Он из уголовников, Красюк-то, всего боится.

– Людя боись – сам себя боись, – подытожил Чумбока.

– Найди ты этого дуралея. Пропадет в тайге.

Чумбока ничего больше не сказал, ничего не спросил, подхватил свое ружьишко и все так же неторопливо пошагал в лес.

Сизов вошел в избушку и упал на нары, чувствуя, что нет сил даже пошевелиться, не то чтобы встать и подогреть чай.

Страх гнал Красюка в глубину распадка. Почему-то казалось, что только там, где гуще таежная непролазь, надежней можно укрыться от милицейского глаза. Думалось, что милиционеры полезут повыше, чтобы высмотреть его сверху. И он боялся выходить на вершины, где реже росли сосны и где человек был бы виден отовсюду.

В распадке было сумрачно и тихо. Плотно перепутавшиеся сучья цеплялись за ноги, рвали и без того изодранную телогрейку. Он задыхался, пробираясь через буреломы, припадал к ручьям, бегущим в низинах, тыкался лицом в воду, жадно пил и студил лицо. И снова вскакивал, бежал дальше. Злобное отчаяние держало за горло. Он жалел, что не ушел еще ночью, когда Чумбока спал и когда можно было захватить его ружьишко, жалел, что поверил этому Мухомору Иванычу и потерял столько времени, слушая его сказки о будущих дорогах и городах. И еще о чем-то жалел, неясном, давнем, слезно-горьком, от чего жизнь его пошла наперекосяк. Сейчас он готов был убить кого угодно, кто так или иначе толкался в жизни рядом с ним, потому что каждый, как ему казалось, хоть немножко, да виноват в несчастьях, свалившихся на него. Хотелось есть, хотелось разжечь костер, упасть в мягкий мох и забыться. Но ом боялся остановиться, боялся, что огонь заметят, что этот проклятый чалдон за километры учует запах дыма. И Красюк бежал, бежал и бежал.

Когда сумерки серой пеленой затянули небо, он с разбегу влетел в густой кустарник и вдруг почувствовал, что кто-то его схватил сзади. Дернулся, услышал треск обломившегося сучка. Обрадовался было, поняв, в чем дело, но тут же вскрикнул от боли: острый шип, проткнув телогрейку, вонзился в бок. Он дернулся, потер бок, почувствовал липкую мокроту крови. Осторожно выбрался из кустарника и вдруг увидел прямо перед собой узкую длинную морду с клыками, торчавшими книзу. Холод дрожью прошел от затылка к пяткам. В следующий миг морда исчезла, и кто-то большой и гибкий метнулся в сумрачной чаще, и послышался сдавленный крик, словно тут, совсем рядом, кто-то кого-то душил. Красюк рванулся в сторону и отпрянул: прямо на него сверху вниз, распластавшись в воздухе, летело что-то глазастое, мохнатое, похожее на черта, каким он себе его представлял по страшным сказкам, до которых зэки были большие охотники.