Искатель. 1983. Выпуск №1

В какой-то заглохшей, вонючей водомоине Богданыч, словно не чувствуя опасности, замешкался, возясь со стонавшим Васькой, слышался его горячий шепот:

— Ну что, невезучий? Что с ногой?

— Болит.

— Растянул, видать… лодыжка в порядке. Терпи!

И в ответ тоскливый всхлип, отчаянное Васькино бульканье, похожее на икотный смех:

— Брось меня, бросьте… сил нет. Вернетесь, схороните… Тут место приметно. Иначе всем каюк.

— Щенок! Брось его… Оставался бы там!..

Старик возился, хрипя, с Васькиной ногой, стягивал чем-то, скрипел зубами. А в стороне уже сыпался по кустам трескучий огонь, оживала тьма в резких горловых командах, мечущихся посверках фонарей. Казалось, нервы не выдержат этой маеты.

— А что, он прав… — пробормотал Борис.

В самом деле медлить было бессмысленно. Или уж оставаться всем… Но язык не повернулся поддакнуть Борьке…

— А я вас не держу, ребятки, — отозвался Богданыч, — мотайте с богом. Автомат один оставьте, все одно не поможет, а я с ними тут поторгуюсь. С первого дня мы с Васькой… А, фотограф? Помнишь Сож?

— Не трави душу…

Будь оно все неладно. Антон вдруг почувствовал тупое безразличие ко всему, смертельную усталость. Сделано все, что можно… Залечь тут с автоматом и ждать конца. Скорее бы, что ли. Он вспомнил про фляжку с остатком дядькиного спирта, протянул Богданычу.

— Держи, пусть глотнет.

— Ага… Всем лежать. Без звука. Васька, застонешь, удушу… Без команды не стрелять…

Мимо них к опушке бегом протопали немцы, еще какая-то группа прошла у самого края. Остановились, видимо, вглядываясь во тьму.

Гулко на весь лес бухало сердце, палец онемело прилип к спусковому крючку, страшным усилием воли Антон отвел его, вжался в сырую травянистую мякоть, дернулся от треска очередей — пули заплюхали по лопухам, по вязкой жиже болотца. Еще и еще, свистнуло возле уха. Затылком чувствуя летящий свинец, уткнувшись лицом в грязь, ждал конца… Команда, топот, ближе… нет — в сторону. Бух-бух-бух — рвалось внутри и вокруг.

И затихающие вдали голоса.

— Пронесло… — прошептал Богданыч, снимая плащ-накидку. Крякнув, перекатил на нее Ваську. Антон ощутил в руке жесткий конец брезента. — Переждем трохи… Так… Ну потащили.

Тащили волоком по кустарнику, через лесные завалы и бочажины, то и дело останавливаясь, прислушиваясь в ожидании окрика.

— Берем правей, в гущу, — просипел Богданыч. — Они подумали — разведка. Значит, заблокируют путь отхода. А мы подадимся западней, а там куда вывезет.

Как он мог в предрассветной тьме чащобы разобраться, где восток, где запад, было неясно. Оставалось положиться на его солдатское чутье. Дважды натыкались на какие-то машины, замерев, пробрались мимо фургонов с медленно шагавшим часовым у костерка, взяли в сторону. Ползти надо было чуть слышно, подтягивая палатку. И снова шли как заведенные, пошатываясь, волоча ноги.

— Все, — не выдержал Васька, кувыркнувшись наземь, — обопрусь и пойду, только не шибко.

Но Богданыч молча остервенело уложил его на прежнее место.

Чуть передохнув, потащили палатку с притихшим Васькой, выбирая дремучие, забитые сушняком ложбины. Короткие, приглушенные лесом всплески автоматных очередей доносились то сзади, то сбоку, удалялись, возникали снова. Руки, державшие конец накидки, ватно соскальзывали, в ушах шумело.

Васька снова на земле и уже не поддался уговорам, сказал как отрезал:

— Я вам не палач. Бросайте или сам пойду. Потихоньку могу…

Богданыч, сплюнув, тронулся первым, Антон с Борисом подхватили Ваську под руки.

Сколько прошло времени — час, три?.. Солнце, должно быть, встало, кругом клубился желтоватый туман, лишь когда выползли на опушку, увидели чистый от хмари склон с песчаной дорогой, разрезавшей лесной массив, и метрах в десяти от себя бронетранспортер со снятым колесом, на скате черно поблескивал автомат, из-под днища торчали ноги в коротких сапогах с подковками. Сворачивать было поздно, услышит и чесанет вслед, подходить вплотную опасно. Все произошло мгновенно. Богданыч полоснул очередью вскочившего шофера.

— Бегом!

Вместе с хромавшим Васькой одним духом проскочили дорогу, взбежали по склону в пахучую сушь соснового бора. Падали, поднимались и вновь толкли мягкий сосновый наст. В какое-то мгновение Антону сквозь заливавший глаза пот показалось, что молчащий Васька повив на них замертво, а они все тащат его, вышибая из себя дух, но голоса не подал — язык не ворочался в пересохшем рту.

Потом он увидел вытаращенные синьки глаз на мучнистом от боли лице и скорее почувствовал, чем различил., шепот:

— Пусти… на минуту.

Сидя на земле, Васька, понемногу отдышавшись, сказал:

— Лодыжка в порядке, а внизу как огонь… Что такое?

— Вперед, — махнул Донченко, — тут недалечко, одно из двух… — И, недосказав, сменил Антона.

Внезапно сквозь частокол стволов откуда-то сверху брызнуло солнце. Вскоре вышли к полю, золотому от сурепки, ковром стлавшейся к большаку. Поднимая подсохшую пыль, мимо промчалась машина, спускаясь в ложбину, и вдруг Антон понял, что это наш “газик”, и тот, кто сидел с шофером, кажется, оглянулся, блеснув звездой на фуражке с плоским козырьком. Молча глядели они вслед машине, точно затерянные на необитаемом острове, мимо которого равнодушно проплыл корабль. Оборванные, грязные, повалились в теплую траву.

Запоздало мелькнула мысль: “Надо бы дежурство…” И еще — “Богданычу видней”, и больше ничего, лишь тугая, наглухо кутающая дрема. Очнулся Антон от шороха, сел, схватившись за автомат, и увидел Ббгданыча, который, оттащив Ваську в тень под куст, щупал у него пульс, потом приложился ухом к груди, выставив тощий, измазанный глиной и травой зад.

— Ну вот, — сказал Богданыч, — раз глаза смотрят, жизнь при тебе. Дома мы, Вася. Потерпи трошки…

— Когда сижу, ничего. Пожевать бы…

Богданыч засуетился над вещмешком. Радостно было видеть, как медленно, зажмурясь от удовольствия, Васька жует. Потом он стал подыматься и закарабкался по Богданычу вверх — неуклюже, морщась от боли и обливаясь потом.

— Если, пойдем совсем тихо, в тягость не буду.

— Да уж, — улыбнулся Богданыч, — это тебе не Феодосия.

— При чем тут Феодосия?

— Лучший пляжный фотограф. На руках носили.

— Хватит, наконец, фотографом тыкать, — обиделся Васька. — Между прочим, если на то пошло, я был основой промартельского соревнования, да! Его гласностью и наглядностью.

— Это как же?

— А так же. Все доски Почета, все стенды мои. С подписями. Иногда в стихах: “Марья Павловна швея, в коллективе лучшая!” До сих пор помню. Прилично?