Искатель. 1983. Выпуск №1

Никогда отец не повышал на него голоса, они были друзьями, а тут на тебе, как с дороги столкнул, словно хотел от чего-то уберечь.

Утром за завтраком было необычно тихо, мать первая нарушила молчание:

— Если с Шурой что случится, я Клавку в обиду не дам.

— Похоже, ты хочешь облегчить мне жизнь. Шура честный человек, хотя и путаник. Но дело не в нем…

— Учти, твои отношения с новым начальством.

— Я не флюгер, чтобы все учитывать!

Мать как подстреленная уткнулась лицом в стол. Оттолкнув тарелку, отец ушел не прощаясь. Такого еще не бывало.

Антон молчал, растерянный, осмысливая случившееся, никак не мог взять в толк, отчего сыр-бор и почему на факультете заваривают кашу из-за чепухи, как будто нет более важных проблем. Пошла цепная реакция — и на групповом собрании, где требовалось обсудить и осудить злополучный доклад, все взоры обратились к бедной Клавке, от которой, видимо, ждали первого решительного слова отмежевки, да так и не. дождались — послала всех подальше. И кто-то уже бросил реплику: “Яблочко от яблони”, когда Антон вдруг поднялся и, постепенно ощущая вокруг себя сторожкую пустоту, сказал, что думает об этом фарсе, в который все играют с серьезным видом, вместо того, чтобы заняться делом, хотя бы той же оборонной работой, где обещанные военруком винтовки, где парашюты? Развели бодягу с мясом, которое давно съели.

Сзади рассмеялись, и тогда вскочил Борис, как по тревоге пожарник, на виду у которого загорелся дом и от него одного зависит помешать несчастью. Что он тогда говорил, и не вспомнишь — что-то об утере бдительности и ложных родственных Чувствах Клавдии Мальченко, так и назвал ее — по фамилии.

Сейчас, на расстоянии, казалось, исчисляемом веками, он вспоминал то предвоенное утро, до неузнаваемости изменившегося Бориса, и как он вещал, отчужденно вскинув подбородок и глядя куда-то в сторону и вверх, словно уходил от Клавки в какое-то иное измерение, где не было места простым житейским чувствам, а жил и властвовал некий железный в своей неизменности принцип, малейшее сомнение в котором было уже святотатством.

Последним залпом вырвалось его предложение — поставить вопрос о Клавкином пребывании в комсомоле. Если, конечно, она не осознает, не пересмотрит…

— Не спишь? — спросил Борис.

— Сплю.

— А я нет. Все думаю…

— О чем?

— Так… обо всем… Не ценили мы простого счастья… Может, потому что много его было, волной шло. И прошло.

“Это он о Клавке, что ли?”

Антон подумал о ней, будто прикоснулся к чему-то горячему и острому. Он всегда скрывал свои чувства к ней, боясь спугнуть и вовсе потерять. Разве не так, чего себя обманывать? Ни в чем не таился, а это скрывал. Пронзительную свою мальчишескую нежность с тех давних пор, когда еще таскал у матери для Клавкиной куклы лоскуты и завтраки делил на двоих. Даже на троих. Кукла тоже шла в счет: знал, Клавка потом доедала за куклу. И ладно, что ни о чем не догадывалась, оставалась дружба.

“Было и прошло”.

Неужто за три месяца войны не получил от нее ни одного письма? От кого же тогда треугольнички там, на базе? От матери? Антон ни разу не спросил — не решался. Только знал — не прошло Борисово счастье, потому что не прошло у Клавки.

Тогда После собрания он догнал-таки Клавку, и они присели на скамеечке у калитки, хотя оба прекрасно знали, что Борис вот-вот пройдет мимо.

— Что за человек! — вздохнула Клавка. — Робот!

— Работать ему приходится, — уклончиво заметил Антон, не желая пользоваться моментом и поддакивать Клавке. — Мать на фабрике, он и стряпает и стирает, ты же бывала у него…

— Ах, ну как же, мамочка!

Она умолкла, завидев Бориса.

Он уже прошел было мимо и вдруг остановился, словно повинуясь взгляду Антона, пытавшемуся понять, кто же все-таки Борька — тупица или хитрец, что кроется за этим упрямым лбом.

— Хотел бы я знать, — сказал Антон, — что Все это значит и насколько ты честен перед самим собой?

Клавка поднялась и пошла от калитки во двор, Антон искоса посмотрел на ее мелькавшие меж кустов смородины легкие загорелые ноги, юбку-клеш, стянутую на гибкой талии:

— Что! касается твоего спича на собрании, — обронил Борис, стоя вполоборота, — будем считать, что его не было.

— Вот как… — Антон с трудом улыбнулся, — А как же твои принципы? Значит, есть исключения? Почему же нет их для Клавки? Ну конечно, тебе надо, чтобы она признала чужую ошибку, которой и не было. Тебя хлебом не корми, дай признать ошибки. А если человек признается от страха, а не потому, что так думает, тогда что? Тебе не кажется, что тем самым ты унижаешь достоинство в человеке!

— Да черт тебя дери, ангелочек божий! Неужели так ничего и не понял?! — Вот когда он вспыхнул, Боря, был так искренен в своем возмущении, что Антон вначале даже опешил, такими острыми, как осколки, были летящие в него слова о том, что все должны быть железными в такое время.

Антон все порывался вставить слово, сбитый с толку схожестью этого выпада с тем, что выговаривал соседу отец, а по сути, если вдуматься, совсем иного, ставящего истину, с ног на голову. Ведь не мог же отец, всю жизнь дравшийся за правду, которой только и жива Советская власть (его слова!), вдруг предпочесть келейную осторожность, как это следовало из таинственной Борькиной премудрости. Или отец тоже недоумок?

— Вперед смотреть, — качал свое Борька, — а не ворошить грязное белье да выворачивать наизнанку врагу на радость… Понял?

— Да пропади ты пропадом со своей дурацкой логикой, — прошептал Антон в тихом бешенстве.

…Он почти со злорадством смотрел в выпученные на мгновение серые глаза. Казалось, Борису не хватало слов.

— Вот как ты заговорил, — сказал он неожиданно спокойно. И это спокойствие не сулило ничего доброго, но Антону уже было наплевать. — Соображаешь, что говоришь? Хотя чего тебе бояться…

Это он намекал на чекиста-отца.

Антон с удивлением смотрел на Бориса, пытаясь осмыслить эту последнюю фразу, так она его поразила. Но в это время в калитке появилась Клавка и сказала, что мать зовет обедать.

— Проводи меня, — сказал вдруг Борис, — надо поговорить…

И Клавка пошла… Вот так…

Антон торчал в беседке, подперев щеки ладонями, ждал. Мать звала ужинать, не пошел. Задул ветер с дождем, он все еще маялся, курил и думал о Клавке, до ломоты в висках пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся слова, злые, беспомощные, с которыми обрушится на эту безвольную куклу, разумеется, по-дружески, но без всякого снисхождения. И вдруг растерял их мгновенно, увидев ее перед собой, кокетливо вильнувшую в. дверях беседки своей цыганской юбкой, ее улыбку, застывшую на оливково-смуглом лице.

— Ну и до чего вы там договорились? — спросил равнодушно.

— Ни до чего. Повернулась и, ушла.

Он поднял голову и увидел ее глаза, нестерпимо лучистые от наплывших слез.

— Вот так, — рассмеялась она, привычно коснувшись пальцами висков, — голова разболелась.

Может быть, и к лучшему сойтись ей с Борисом, раз уж на то пошло. Что ей с дядькой-бирюком? Дома не бывает, — то в институте, то у деда-лесника глухарей бьет… А Клавке семья нужна. Так, наверно, и будет. А слезы ее как роса, до первого солнышка… Все в нем противилось этой мысли, а что поделаешь? Девку, что кошку, говаривала мать, за хвост не удержишь.