Искатель. 1988. Выпуск №5

— Правильно, комиссар, правильно!

— Славяне вам не французы!

Вдруг кто–то произнёс громко, даже весело:

— Неизвестно ещё, что будет. Раскудахтались, аники—воины! Это вклинился Пётр Наркевич — до войны знаменитый на

всю область тракторист.

— Ты чего? Как неизвестно?! — запальчиво переспросили из толпы. — Известно, оборвём гаду чуб!

— Разогнался! А видел, сколько у него техники? Куда ты супроть неё со своей берданкой? — не унимался Наркевич.

— Тише, товарищи, тише! — попробовал прервать перепалку Мороз. — Конечно, враг шагнул далеко. У Ленинграда стоит, к Москве подкрался. Что есть, то есть, и не будем закрывать на это глаза. Но я верю, твёрдо верю — нет такой силы, что может нас одолеть. Кто только ни хотел затоптать нашу страну. Помним мы баронов всяких и кайзеров, беляков и атаманов. А она стояла и стоит.

— В точку, в точку, комиссар!

— Закрой поддувало, Петро!

— А ему что ни молоть, лишь бы всем наперекор!

— Самый умный выискался! Мы единством сильны! Кое–кто из партизан, правда, помалкивал в ходе перепалки,

но по их глазам Мороз понял, что вряд ли они на стороне Наркевича. Прочёл он на отдельных лицах и сомнение, жгучий вопрос — да, комиссар, всё ты, конечно, правильно говоришь, складно, но кому знать сейчас, как дело повернётся? Что будет?

А разве Антон сам не задумывался над этим? Разве не естествен этот вопрос, пока жив человек, волею судеб поставленный в чрезвычайные обстоятельства? И разве подлинная вера исключает сомнения?

Раздались голоса:

— Шабаш! Всё ясно! Держаться надо, хлопцы!

Чувство благодарности и теплоты к этим полуголодным, небритым, грубоватым людям подступило горячим комком к горлу Антона, он остро ощутил какое–то особое родство с ними, как если бы все они вместе были одна семья, со своими, понятно, бедами, неурядицами, но где по глазам только, по одному только дыханию другого видишь, о чём думает он сейчас и что у него на душе.

Даже выступление Наркевича, уверенного в том, что техника — это всё, показалось Антону самым что ни есть обыкновенным отголоском вполне объяснимого желания выделиться — вот, мол, каков я, первый парень на деревне.

Закрыв сход, Антон оставил возле себя Максима Орешко и Андрея Ходкевича и, заговорив с ними, снова поймал себя на том, что где–то на краю сознания разрастается, обжигая, волновавшая с детства картина южноукраинской степи, по которой скачут красные всадники:

Потерявший скакуна юный будёновец поднимает глаза на товарищей, горько говорит: «Скачите! Я вам обуза. Скачите! Я так хотел сам показать вам доктора. Он живёт на первой улице направо, она ведёт к морю. На доме петух–флюгер. Доктора зовут Серафимов, там табличка на двери… Скачите! Мы должны спасти её!…» Молчат товарищи. «Она не должна умереть, вы поняли? Она такая красивая. У них родятся красивые дети. Они продолжат революцию, которую мы начали. Они будут лучше и проживут достойнее…» Всадники молча поворачивают коней в сторону белого города. Мысль и нетерпение мучают сильнее, чем жажда. Всадники не оглядываются… Тук–тук, тук–тук, тук–тук… Летит, летит мимо почти белая, как июльское солнце, степь…

Мгновенно, точно вспышка, промелькнуло в памяти это видение, оставив после себя печальный след. Почему он постоянно вспоминает ту давнюю книгу? Антон не находил объяснения.

Опять пошёл дождь — шумный, сильный, короткий. Потом ненадолго выглянуло солнце, и снова тучи потянулись по небу, сталкиваясь, гонимые осенними переменчивыми ветрами.

Двое партизан шли быстрым шагом.

— Ловко это комиссар про Любовь Орлову, а, Андрей? — рассуждал на ходу Орешко.

— Ловко, — согласился Андрей.

— Да ты хоть видел Орлову?

— Видеть, кх, не видел. Слышал по репродуктору. Голосистая. А так, говорят, ладная бабёнка.

— Ладная, голосистая… Я в Минске три раза смотрел «Волгу–Волгу». Вот это да! Живот надорвёшь!

— Тебе б только скалиться, — пробурчал Ходкевич. — Хватит лясы точить. Подходим.

Они вышли к реке. Здесь, в узком горле, с берега на берег было перекинуто гладкое, без сучьев дерево.

Осторожно, чтобы не поскользнуться на мокром после дождя стволе, перебрались на ту сторону. Максим чуть было не свалился в реку в каких–нибудь полутора метрах от берега. Почуявший неладное Ходкевич успел обернуться и выбросил навстречу Максиму руку. Орешко устоял.

— Шустрый ты, дядька! А тетерей прикидываешься.

— Сам ты, кх, тетеря, — отрезал Ходкевич. — Лучше под ноги смотри, а то сверзишься!…

До городка оставалось не больше километра. Партизаны крадучись пробирались в прибрежном лозняке.

Идущий первым Ходкевич вдруг обернулся и рукой указал Максиму вперёд. На крутояре они увидели большое бревенчатое строение.

— Оно, — шепнул Ходкевич.

До склада было около двухсот метров. Вход в него находился с противоположной стороны. Как тут определишь, сколько часовых? Да и есть ли? Может, быть, пленных уже погнали дальше на запад?

— Гля! — громко выдохнул Максим. Ходкевич показал ему кулак.

Из–за угла вынырнула фигура в длиннополой шинели, с автоматом на груди. Сделав три шага в сторону обрыва, немец повернул обратно и скрылся из виду.

Партизаны пролежали ещё с четверть часа. Никого,

Орешко заёрзал на месте:

— Чёрт его дери! Куда задевался? Рванём ближе!

— Погоди чуток. Может, кх, объявится.

Туман усилился, загустел. Земля отдавала накопленную за ночь влагу. Очертания склада и редких деревьев за ним расплывались, серели, точно в дымке, и приходилось напрягать глаза, чтобы хоть что–то разглядеть,

— Ладно, давай тишком, — сказал Ходкевич и пополз к складу. За ним бесшумно двигался Максим. Проползли метров пятнадцать — к песчаной отмели у реки. Дальше нельзя — впереди ни Кустика.

Из–за угла появился охранник — плотный, чуть сутулый. Опять три шага к обрыву и — обратно.

Неожиданно тишину распорола автоматная очередь. Спустя мгновение из–за склада показался человек с перебинтованной головой, в красноармейской гимнастёрке, грязных обмотках вместо ботинок. Он передвигался с трудом, припадая на левую ногу. Следом выскочили двое красноармейцев и тоже бросились с крутояра вниз, к песчаной отмели.

Показались ещё двое. Один придерживал другого за пояс, но двигались они довольно быстро. Было слышно, как скрипит под ногами беглецов песок.

Откуда–то из мглистого тумана гулко ударил пулемёт. Упали те двое, что выбежали последними. Один из них прополз немного и уткнулся лицом в песок, вытянув руки к реке.

Пулемёт строчил не переставая. Упал ещё один из красноармейцев.

Из–за угла выскочил человек в форме красноармейца с немецким автоматом в руках. Он укрылся за выступающим срубом и стал стрелять короткими очередями.

Ходкевич клацнул затвором винтовки, прицелился. Максим бросился к нему, сбивая ствол вниз:

— Ты что?

— Так перебьют же наших, как кур!

— Лежи! И людей не спасём, и сами загинем! Лежи, чёрт тебя дери!

Возле красноармейца с автоматом взорвалась граната. Когда дым рассеялся, партизаны уже не увидели у стены никого.

Последний оставшийся в живых бежал к реке. Ему оставалось около десяти метров до воды. Он обернулся, услышав, что выстрелы стихли.

Раздалась длинная очередь.