Искры гаснущих жил

— Вы хорошо его знали.

— Очень, — ничуть не смутившись ответила барышня.

Шрам наличествовал. А вот саквояж был пуст, и барышня долго, тщательно его обнюхивала, а потом ткнула Кейрену в лицо, велев:

— Нюхайте. Чем пахнет?

— Паленой кожей. Мылом… пеплом… деревом…

Саквояж был пуст, не считая старенького несессера с весьма обыкновенным содержимым, которое почти не пострадало в огне.

— Именно, — барышня нахмурилась. — Мраморные трюфели при жарке выделяют масло с очень характерным ароматом…

Что бы ни произошло с Грентом, но на старую фабрику он пришел с пустым саквояжем. Почему?

От вопросов начинала болеть голова.

Ничего. Как-нибудь…

…и чтобы не возвращаться домой, — матушка, конечно, расстроится, но сегодня Кейрен не был настроен на разговоры о своем будущем, в которых читалось завуалированная просьба бросить службу — он отправился в Управление.

Поздно. И дежурный констебль дремлет за стойкой.

Темно.

Здание изнутри кажется огромным, каждый звук рождает эхо, и Кейрен, которого это эхо по непонятной причине раздражает, к собственному кабинету крадется едва ли не на цыпочках. Самому смешно, но…

В кабинете есть диван, и свежий костюм висит в шкафу, где-то и плед имеется.

И вниз спуститься можно бы.

…вот только Таннис вряд ли обрадуется визиту. Взглядом полоснет, и сказал бы хоть слово, но нет, отвернется к стене и будет пялиться на нее, сухо отвечая на вопросы.

Плохо.

Мерзко на душе. А как иначе?

Как-то… и тянет дело закрыть, вот только муторное оно. Все вроде одно к одному сходится, просится прямо на бумагу, чтобы, изложенное, подкрепленное уликами — а их, словно нарочно, с избытком даже — вовек сгинуть в подвалах архива.

И чего Кейрен тянет?

Самому не ясно.

Он снял пиджак и разулся, стащил носки, которые сунул в угол шкафа. Умылся из вазы, в которой тихо умирала роза. Мама вчера заглядывала, будто бы и не к нему, но смешно… а вот за пирожки поблагодарить следовало бы. Зачерствели слегка, но все равно кстати. Кейрен жевал, запивая той же водой, к которой еще недавно и не притронулся бы. Розу, вытащив, положил на край стола.

— Приятного аппетита, — Филипп вошел без стука. — А я думал, что примерещилось. Поздно уже, а свет горит.

— Будешь? — в корзинке еще оставалось пирожков.

Таннис бы отнести… так не возьмет же, упрямое создание. Он каждое утро носит завтрак, специально заказывает, а она снова отворачивается.

И завтрак остается нетронутым.

…как и обед…

…и ужин. Тюремные ей милее.

И к чему эта гордость? Можно подумать, что Кейрен ей навредить пытается.

— Буду, — Филипп подхватил пирожок двумя пальцами. — Что случилось?

— Ничего.

— Случилось. Прежде ты здесь не задерживался. Идти некуда?

Есть.

И дом, и собственная изрядно подзаброшенная квартира, и, наверное, Амели согласится принять его. Конечно, в слезы ударится, будет пенять, что Кейрен о ней забыл… а ведь и вправду забыл. И если бы не Филипп, то не вспомнил бы.

Надо будет записку послать…

И подарок купить хороший, такой, который полагается при расставании. Она ведь умная девушка, сама все поняла… аренда дома на год оплачена, и за это время Амели найдет себе нового покровителя, если уже не нашла…

— Что, на девчонку запал? — Филипп сунул пирожок в рот целиком. — А она не дает?

— Не твое дело.

Злость вспыхнула и погасла.

— Не мое, — легко согласился Филипп, — только ты поаккуратней. Девчонка-то с Нижнего города… такая своего не упустит. Увязнешь.

— Я не собираюсь…

Осекся. С какой стати Кейрен должен оправдываться перед этим человеком. Зачем Филипп, прежде не проявлявший особого интереса ни к Кейрену, ни к делам его, пытается притвориться приятелем?

Грязный Фил…

…он ведь не поверил.

Филиппа проверяли, всех, кого приглашают в Управление, проверяют. Кто его рекомендовал? Тормир знает, но скажет ли? Скажет, если объяснить, но… слово девчонки, по которой виселица плачет, против репутации уважаемого человека?

Нет, опасно.

Скользко.

— И что посоветуешь, — Кейрен потянул руку за очередным пирожком. Все-таки матушка расстроится, что он снова всухомятку… и завтра наверняка явится проверять.

Придумает повод.

И лучше бы ей к отцу уехать, он-то привык к этакой ее заботе, только хмурится, ворчит. Но за Перевалом, говорят, опять неспокойно. А у матушки приятельницы.

У приятельниц — дочки.

У дочек — дебют, который никак нельзя испортить…

— Посоветую отдать ее кому другому. Пока ты для нее враг, потому как запер, допрашиваешь…

Кому другому? Не Филиппу ли? Он ведь разбирался со взрывами на пристани, и логично предположить… очень логично.

Своевременно.

— Сам подумай, девчонка поймет, что ее прижало, и что помощи ей ждать неоткуда, кроме как от тебя… и будь уверен, помощь эту она спросить не постесняется. Это пока ты даешь ей носом крутить, вот и крутит. А чуть отойди, так и переменится.

Филипп говорил это в сторону, точно не обращался вовсе не к Кейрену. Интересно, он и вправду считает Кейрена таким глупцом?

Похоже.

Действительно, кто Кейрен таков в его глазах? Прочитать несложно, по поджатым губам, по скупым взглядам, по привычному уже, тщательно скрываемому презрению.

Золотой мальчик, за спиной которого стоит семья. И ведь не скажешь, что неправы. Вот только, быть может, их правота сыграет сейчас на руку. А Филипп к пирожкам больше не тянулся, и ладно, самому не так уж много осталось, но смотрел исподлобья, ожидая. Если промолчать… нет, молчать не следует. Образу стоит соответствовать.

И Кейрен широко улыбнулся, сунул в рот последний пирожок и сказал:

— Возьмешь?

Согласился. Хотя и не сразу… осталось мелочь: дядю уговорить. Почему-то Кейрену думалось, что Тормиру, по прозвищу Большой молот, его задумка очень не понравится.

Глава 33

Кэри хотелось ударить мужа.

Ну или бросить в него чем-нибудь тяжелым. Например вазой. Круглая, массивная, на три четверти заполненная водой, она стояла посреди стола. В вазе мокли астры. Жесткие стебли их облепили крохотные пузырьки воздуха, отчего стебли эти казались посеребренными. Сами же цветы, синие и белые, лиловые, желтые, отражались в зеркалах серебряных тарелок.