Искры гнева (сборник)

Но тревожное напряжение продолжалось недолго. Всадники начали спешиваться и целоваться с атаманом. Чумаки тоже подошли к переднему возу. Оказалось, что всадники — это дозорные из Бахмутского караула. В степи появились мурзаки, вот дозорные и караулят, охраняют дорогу, проверяя, кто куда едет или идёт, и предупреждают об опасности. Чумаки угостили казаков рыбою, попрощались и вскоре снова тронулись в путь…

Известие о появлении татарской разбойничьей шайки встревожило чумаков. В лагере сейчас только и слышались разговоры об этом.

— Такое заварилось, что этой ночью, наверное, и задремать не придётся, — горевал Семён, прозванный Сонько за то, что умудрялся засыпать даже на ходу, держась за грядку воза или за ярмо, а некоторые шутя уверяли: бывает, что он спит, держась и за воловий хвост.

— Но ты, Семён, попробуй, ведь в татарской петле спать не придётся.

— Я из петли мурза ка выскользну. Видишь, тонкий, щуплый. А вот ты, Грыцю, костистый, с крючка не сорвёшься.

— Пугаешь, а у самого от страха уже гашник лопнул, — отпарировал Грыць.

Семён вскочил, и в это время штаны у него и в самом деле начали сползать. Чумаки громко захохотали.

— Да это он сам отпустил ремешок, — проговорил, улыбаясь, Гордей.

— Конечно, сам. Чтоб свободней лежать было, а то живот разбух.

— Эх, намять бы тебе бока!..

Вблизи что-то зашелестело. Чумаки притихли, а кое-кто вскочил на ноги.

На дорогу вышло двое караульных.

— Очень громкий гомон.

— Далеко слышно.

Сделав замечание, караульные снова спрятались в густых, высоких зарослях травы.

Вечер надвигался быстро. Степь всё сильнее укрывалась синеватым сумраком. После пережитого за день чумакам хотелось покоя, поделиться своими мыслями, услышать душевное слово товарищей-побратимов.

— Продолжай, Гордей, рассказывать про Сечь-матушку…

— И про Крымскую землю.

— Да побойтесь бога, хлопцы, я ж вчера и позавчера… Что ж это, одной тетери и на обед и к вечере…

— Даже после вечери…

— А как же, когда по вкусу!

— А может, послушаем Савку?

— А чего ж, давайте.

— Пусть кобзарскую.

Чумаки знали об удивительной памяти Савки. Услышав раз-другой песню или какой-нибудь рассказ, Савка мог и спустя большой промежуток времени пересказать всё слово в слово.

— Пусть споёт про Савур-могилу…

— Слышали уже, ещё когда ехали на Дон.

— Длинная и печальная.

— Давай тогда «Гомон по дубраве…».

— Тоже печальная.

— Что-нибудь весёленькое…

— Тогда про чумака и сено.

— Послушаем.

Ой, косит хозяин да на сенокосе…—

начал Савка высоким голосом и вдруг умолк. Вспомнив, наверное, как пели эту песню другие, он начал медленнее:

Ой, косит хозяин да на сенокосе, Аж кровавый пот льётся, А чумак сидит в прохладе под возочком Да над хозяином смеётся. — Ой ты, чумаче, молодой казаче, Иди сено косити! — Не сдюжаю, дядько, Не сдюжаю, батько. Да й косы волочити…

— Наверное, выбился из сил, бедняга, — послышалось сочувственное.

— Нет, тут иная причина…

А Савка продолжал:

Ой, сидит пугач да на могиле. Да й кричит он «Пугу», «Пугу». Ой, скорей спешите, хлопцы, Ой, до тёмного до лугу! Он, да те, что поспешили, Те да в луге ночевали; Ну, а те, что не спешили, Те в степи попропадали. Ой, хоть смейся, Хоть не смейся…

— Тут уж, наверное, не до смеха.

— Конечно! Не до смеха. Но слушай, слушай…

Ой, пришла зима — пора лихая, Как волам-то зимовать. Ой, берёт чумак верёвку, Идёт сено покупать…

— Вот это так… — кинул кто-то многозначительно.

Ой, идёт чумак дорогой И зубами стук да стук. Нету свитки, нет тулупа, Весь раздет он и разут. А в избе сидит хозяин И глядит в оконце. У него тепло, уютно, Над чумаком смеётся. — Он, продай-ка ты мне, дядько, Ой, продай-ка ты мне, батько, Да хоть вязку сена: Ой, худобина моя-то Да в степи засела! — А ты помнишь, вражий сыну: «Иди сено косити!» Ты ответил, что не сдюжишь Да й косы волочити! — Ой, продай-ка ты мне, дядько, Ой, продай-ка ты мне, батько, Хоть соломы, что ли. А ко мне иди да с воза Возьми себе соли. — Не хочу я с твого воза Твоей соли брати: Заплати мне, помогу я Волам зимовати…

Савка замолчал.

— Видал, какой! — послышалось негодование.

— А чем же оно закончилось?..

— Что стало с волами?

— И какая судьба чумака?

— А какая ж судьба, когда там поётся, — ответил Савка.

Ой, катилося да ясно солнце Да над могильными плитами, Ой, не буду я больше чумаковать Да с вами, чумаками.

А завершается так:

Ой, да накосите, хлопцы, камышу, Да наварим кулешу, Да вкинем чебака, Да помянем чумака!

— Чтоб ей чёрт, такой думе и такому концу!

— Спой лучше что-нибудь повеселей.

— Да, да, повеселее! Не нагоняй тоску, — вмешался атаман. — Припомни, хлопче, что-нибудь такое… Но тоже чумацкое.

Да идут волы дорогою, Да все бедратые, А за ними чумаченьки, Да все женатые,—

начал Савка и в самом деле весело.

— Вот это наша! — послышалось одобрительное.

Да идут волы дорогою, Да все круторогие,—

подхватило сразу несколько голосов, —

А за ними чумаченьки, Да все чернобровые. Да идут волы дорогою, Да все половые, А за ними чумаченьки, Да все молодые.

Вскоре компания чумаков начала редеть. Лукаш и Савка тоже отошли к своим возам. Ребятам хотелось поговорить о чём-то своём, близком для них.

Тихо. Поблизости — никого. Савка стал рассказывать Лукашу о том, что услышал от Гордея той памятной ночью, когда они вдвоём с ним пасли волов.