Искры

Игнат Сысоич незлобиво погрозился Насте:

— Ты, коза! Все лишь бы скорей? Смотри у меня. А ты не слушай ее, дочка, а перевяслом да через плечо хорошенько!

Оксана шутливо набросилась на Настю, свалила ее на стерню, и степь огласилась беспечным девичьим смехом.

Леон снял картуз, подолом рубахи вытер потное лицо. Он тоже видел, что урожай опять был не такой, какого хотелось, и ему стало досадно на свою работу. Оттягивая от спины прилипшую рубаху, он недовольно сказал:

— Опять, кажется, труды пропали. По три четверти [4] — больше не возьмем.

4

Четверть — десять пудов.

Игнат Сысоич большим пальцем провел по лезвию косы, достал из-за голенища брусок и чиркнул им по стали так, что она жалобно взвизгнула. Подумав, вздохнул и сказал:

— Бог ее знает, как оно все выходит. Разве ж такой ей быть по зяби, пшенице? И пахано хорошо, и семена Нефедовы, а видишь? Значит, хозяева мы с тобой, сынок, никудышные. Эй, дочки, принесите-ка из кринички холодненькой!

Оксана взяла из-под крестцов кубышку, выплеснула нагревшуюся воду и побежала в балку. Следом за ней направилась и Настя.

Леон проводил их взглядом, взял у отца брусок и несколько раз провел им по косе.

— Яшка за Аксютой стал увиваться, — обронил он хмуро.

Игнат Сысоич озабоченно почесал запыленную седоватую бороду. Теперь ему стало понятно, ради чего Яшка дал золотую пятерку, и не взял обратно, когда Игнат Сысоич хотел вернуть ее. Уверенно, с гордостью он ответил:

— Ничего, тут он облизнется! Это ему не хуторская девка.

От проселочной дороги по меже к Дороховым шел человек. Невысокий и худощавый, в широкополой соломенной шляпе, он издали был похож на подпаска хуторского стада, но лапти выдавали его родину.

Зажав под рукой косовище, он то и дело срывал колос, тер его ладонями, на ходу провеивая и считая зерна.

— Он и есть, глянь! — обрадованно воскликнул Игнат Сысоич, узнав гостя.

Подойдя к Дороховым, человек снял шляпу, тенорком выкрикнул:

— Помогай бог, Сысоич, Леон! Живы тут?

— Живы, Ермолаич, бог миловал.

Ермолаич положил на землю обмотанную мешком косу и кленовый держак и, сбив шляпу на затылок, тылом ладони вытер заросшее рыжеватой бородкой лицо.

— Отдыхаем? Ну и пекет!

— Паров набираемся. Пшеничка ж — видишь? — казака с конем укроет. Прямо замучила, — пошутил Игнат Сысоич.

Ермолаич присел на стерню, облегченно протянул ноги и разжал кулак, показывая зерно:

— Вот она, пшеничка твоя! Двадцать семь самое большее. А у Степана Осиповича сорок два зерна в колоске и колос наполовину длиннее.

Игнат Сысоич тяжело опустился подле него, поджал ноги и достал кисет с табаком.

— Сорок два, — горько усмехнулся он. — У нашего Нефадея пятьдесят одно зерно в колосе, шутка ли!

Ермолаич был известен по всей округе как непревзойденный косарь и мастер на все руки. Сам он был из-под Воронежа. Неутомимый ходок по чужим краям, он одинаково хорошо знал Кубань и Таврию, Заволжье и Терек, косил на Дону и Украине, зарабатывая на кусок хлеба семье. Теперь он на Кубань посылал двух сыновей, а сам избрал место поближе от родного села. Каждый год в конце июня, он приезжал в Кундрючевку косить высокие, густые хлеба, а свое хозяйство оставлял на жену и дочек. Не раз уже, прощаясь с Дороховыми глубокой осенью, давал он зарок больше не приезжать, надеясь на заработки сыновей, но лишь только зацветала рожь, вновь появлялся в хуторе. Останавливаясь на харчах у Дороховых, косил Ермолаич хуторянам травы и хлеба, клал печи и чинил хозяйкам цыбарки, и, глядя на него, можно было подумать: будь лето в два раза больше — его энергии хватило бы. Но первые снега напоминали ему всякий раз о семье, и он исчезал из хутора так же незаметно, как и появлялся.

— Откуда бог несет, Ермолаич? На, крути! — подал ему кисет Игнат Сысоич.

— Да был у тебя дома, струмент оставил, а иду с Чекмаревой. У Степана Осиповича спробовал две недельки. Богатый казак, а скупой — страсть!

Ермолаич переобул лапти, рассказал о строительстве в районе своего села железной дороги, о предполагаемой свадьбе старшего сына и вновь вернулся к тому, с чего начал.

— Такие-то дела. Замучили народ неурожаи. Да и у вас, как я посмотрю, зернышко не важное нонешний год.

— Ячменек ничего, гарновка вот подкузьмила. У других — по грудь солома да в четверть колос, а у нас, — развел Игнат Сысоич руками, — все не как у людей.

— Не-ет, Сысоич, кабы это у нас, в Воронежской, — у нас добрей хлебушко был бы. Вывези ты на полосу возов тридцать навозу, так и тебя господь не обидит. На такой земле надо бы по десять четвертей ржицы собирать, не мене!

— Не заведено у нас на Дону навоз возить: кизяки бабы с него лепят да печки топят. Участок такой, и дождей мало — вот она, беда где! Я хотел нонешний год другой участок взять, так поди ж ты! Недели две ходил к казаку. Я пятнадцать даю, а ему вынь да положь двадцать целковых. Так и не отдал, под толоку пустил, а теперь и гребет по трешке за голову, за попас. А где нашему брату, мужику, толоку взять? Одним земли вдосталь, а тебе все озадки.

Ермолаич искоса глянул на Игната Сысоича, улыбнулся.

— А как же мы-то на осьминниках на едока держимся? И живы, слава богу, не подыхаем.

— «Не подыхаем», — повторил Игнат Сысоич, пряча под усами усмешку, — только и того. А как по правде сказать, так вы и живете только тем, что до нас каждое лето ездите. Какая уж это жизнь! — махнул он рукой. — Сын косить едет, ты — цыбарки починять, стекла вставлять. Добро, народ вы мастеровой, а как до нас доведись — конец бы каждому. И не езди вы — чего б вы делали? Картошку бы ели с житным хлебом да квас с таранкой хлебали. Оно хоть мы и едим не белый хлеб — потому норовишь какой добрей продать, — да все-таки у нас больше пшеничка, как ни говори. Ты не обижайся, я так, по-свойски тебе говорю.

Ермолаич, опершись на локоть, лежал на боку, соломинкой ковырял сухую, разорванную трещинами землю. Исхудалое, морщинистое лицо его было как прах — черное, обветренное; оттого, что щеки ввалились, нос казался большим, несоразмерным лицу, и только по впалым быстрым глазам видно было: нет, искрится еще жизнь в этом щупленьком, измученном человеке и не все еще силы выжала из него судьба-мачеха.

Что он, вскормленный ржаной коркой да квасом, мог возразить Игнату Сысоичу, когда у него самого душа была переполнена горем, когда его самого обижали и в родном селе, и в далеких чужих станицах, и в городах — всюду, куда за пропитанием гоняла жизнь? И он не возразил, а только шевельнул запыленными бровями и тяжело вздохнул.

— Чего ж тут обижаться, Сысоич? Каждый из нас мужиков, как приходит весна, так и пошел кочевать, как цыган, по белу свету, а свое на бабу с детишками бросаешь. Так и вся Русь скитается, как бездомная. А прокормишься этим? В летошний неурожайный год сколько поумирало народу! Ты вот и тут живешь, на хлебном Доне, а далеко ли от нас ушел! Нет, брат, я тут чужой, да и ты не свой, как я насмотрелся за эти годы. Разве что казачок какой из бедных, вроде Степана, одинаковой с нами души человек, а вот эти… — неведомо куда указал Ермолаич, вскинув бородкой. — Другому целое лето спину гнешь, а он и три десятки не даст, чуть не за одни харчи работаешь. А ежели еще и машины, как у Нефеда, пойдут — и насовсем заработки переведутся. Ну, скажи на милость, куда подаваться, куда? — Он пытливо посмотрел в глаза Игната Сысоича. — Некуда! Вот она где, вековая беда наша. Так-то… Ходу у нас нет, у мужиков!