Искры

— Я как возьму твою оружию поганую да как стрельну по лысине! Это ж срам: ходит-ходит и ничего на суп не добудет, — возмущалась она.

— Вот те крест! Беспременно принесу, — уверял дед Муха и тут же переходил в наступление. — Тот раз принес. Куда дела в три дня? Кто ж такую дичину так скоро съедает? Да ее благородные едят по святым праздникам, а она… Рыбы ей мало, зайцев мало, курочек мало. Нет бы оружию в порядке блюсти, чтоб стреляла без промаху, так она… Видали такое благородие?

Сегодня день на редкость удачный, и дед Муха, возвращаясь домой, еще в степи предвкушал похвалу старухи за его ловкость и сообразительность.

А случилось так. Шел дождь, ночью ударил мороз, и наутро земля покрылась коркой льда. Дед Муха, боясь, как бы где-нибудь не поскользнуться и не переломить ногу, подковал сапоги железными скобами и пошел на охоту. Едва он вышел в степь, как заметил стайку дроф. Затаив дыхание от радости, он подкрался к хитрой птице и увидел, что она не только не может улететь, так как перья ее обледенели, но даже не в состоянии далеко убежать по обледеневшей земле. С ловкостью молодого парня он стал ловить дудаков и перевязывать им крылья суровыми нитками. Раскровянил нос, то и дело падая, и наконец благополучно закончил охоту. Отдохнув, довольный удачей, он, как гусей, погнал шесть птиц по дороге на хутор.

Сад и сторожка его были на краю хутора. Но не прошло и получаса после появления его на улице со своей добычей, как явился к нему правленский сиделец и позвал к атаману. Дед Муха встревожился:

— И с чего б это ему, скажи, вздумалось меня требовать? В толк не возьму.

— А ты две птицы положи в мешок, отнеси ему — вот и весь толк, — посоветовала бабка.

Она сама поймала птиц, положила в мешок. Дед Муха отнес их к атаману на дом, а потом уж явился в правление.

— Ты где дудаков ловил? — строго спросил Калина.

— На степу, Василь Семеныч.

— Знаю, что не на крыше. Я спрашиваю, в каком месте?

— На целине. Она ледком взялась, ну, я случаем проходил мимо. Как же их не загнать, Василь Семеныч? — Хотел он сказать, что двух отнес ему домой, но атаман не дослушал:

— За то, что хищнически истребляешь такую редкостную птицу, я штрафую тебя на три целковых.

Дед Муха так и ахнул:

— Три целковых! Василь Семеныч, смилуйтесь! Они и так заказнили меня. Я сто раз землю головой поцеловал. Я ж вам отнес двоих, самых добрых! Василь Семеныч, я… — зашморгал он носом и отвернулся.

Калине стало неловко, тем более, что дед предупредил его желание.

— Ну, ну, ладно уж, на этот раз штрафовать не буду. Так, говоришь, у меня был?

— Знамо дело, был. Я всегда лучшенький кусок вам — как яблок, как рыбку. А птицу Меланье Панфиловне я в собственные руки отдал. На здоровье вам!

Калина успокоил его, дал папиросу, и дед Муха ушел домой, довольный, что все кончилось благополучно.

По дороге ему встретился Игнат Сысоич. Подмышкой у него была кожа и две колодки.

— Здорово дневали, Спиридоныч. Я слыхал, тебе бог отару дудаков на двор пригнал?

Дед Муха радостно подтвердил это и рассказал о разговоре с атаманом.

— Скорей режь, — посоветовал Игнат Сысоич, — а то понравится дудачье жаркое — и остальных заберет.

— Пойдем, глянешь, Сысоич. Полпуда каждый, не меньше. Поймаешь себе, какой сердцу люб.

Игнат Сысоич отказывался, но дед Муха настаивал на своем.

Дела у Игната Сысоича обстояли неважно. В первые дни, после того как Загорулькин отнял землю, он пал духом, и Марья опасалась, как бы он не сделал чего над собой. Он плохо ел, ночи просиживал возле печки, одну за другой выкуривал толстые цыгарки и целыми днями пропадал в поле. Уйдет куда-нибудь с утра и лишь вечером явится — усталый, разбитый. А бывал он у Степана Вострокнутова, у своего друга Фомы Максимова, у других мужиков, просил у них совета, как ему быть. Потом шел в степь, колесил по чужим загонам, по нетронутой целине, и сердце его ныло от боли. Ведь кругом столько было земли! А у него вот нет ее. Ни сажени. «Ну, что я теперь? Куда я лену свои руки? Ах, боже, боже, за какую вину ты караешь нас?» — думал он, тяжко вздыхая и не зная, что делать. Бросить хутор и итти искать удачи по белому свету он не решался. А если судьба вознаградит его мученическое долготерпение крохой счастья? И, по совету Максимова, он решил вновь заняться чеботарным делом, надеясь заработать денег на аренду земли.

Едва Игнат Сысоич возвратился от деда Мухи с дудаком в руках, как в хату, низко нагибаясь, вошел Егор Дубов.

— Здорово дневали в вашей хате! — несмело поздоровался он и, сняв картуз, поправил большей красивый чуб.

Игнат Сысоич уже привык к частым посетителям — заказчикам обуви, но этот человек зашел к нему впервые за всю его жизнь в хуторе, и он удивился.

— Слава богу, Егор Захарыч. Проходь, садись, — пригласил он нежданного гостя.

Егор сел, достал кисет и предложил на цыгарку.

— Закури, Сысоич, турецкого. Баба в сундуке все держала для духу, а теперь не до того, — невесело проговорил он, и голос его осекся.

После случая с сыном это уже был не тот Егор, от которого с презрением отворачивались старухи и с кем боялись здороваться молодые казачки, не желавшие навлечь на себя недобрую молву хуторянок. Осунувшись, перестав следить за собой, он пятый месяц ходил как пришибленный, нигде не бывал, не пил и не буянил в доме, и единственной его мыслью было: вылечить сына. Что-то изменилось в нем, что-то повернулось в душе, и все неожиданно предстало пред ним в другом свете. Теперь ему было жалко и сына, и жену, и по-дурному растраченную молодую свою жизнь.

Игнат Сысоич осведомился о здоровье его сына, посочувствовал его горю.

— Я слышал, что бабка Загорульчиха с оружием в коридоре стояла, как ты крушил их. Это страсть что за люди! Таки стрелять по детям, а? — тихо говорил он, удрученно качая головой.

Хлопотавшая возле печи Марья послала ему строгий, предупредительный взгляд, напоминая, что Егор — казак и с ним надо поосторожней. Но Игнат Сысоич не обратил на это внимания.

— Да-a, пятый месяц сынишка лежит. Да чи вылежит? — глухо произнес Егор. — Я только об одном жалкую: не подвернулся он мне в тот день, как я во дворе его был. Ну, я еще сойдусь с ним на перекрестке.

— Бог с ним, Егор Захарыч. Этим горю не пособишь, а себя загубишь, — сочувственно заметила Марья.

— Мне свою голову не век носить, Алексеевна. На первой войне все одно полетит с плеч за чужое счастье. Казацкая голова — чужая сума: в любой день сымут.

Игнат Сысоич подложил в печку хвороста, заметил:

— Так-то оно так, парень, а задарма кидаться ею тоже не дело. Ты лучше сынишку вызволяй из болезни.

Егор опять помолчал некоторое время. Игнат Сысоич заметил, что он что-то хочет сказать и не решается, и продолжал:

— А ты бы в город отвез его, в хорошую больницу, — посоветовал он и хотел добавить, что Чургин поможет в этом деле, но Марья опередила его:

— Заедешь к Илюше, зятю нашему, он и поможет устроить в больницу.

— И я хотел об этом. А нет — в Черкасск можно, Аксюта поможет, — подтвердил Игнат Сысоич.

Егор поднял голову, посмотрел на них и не знал, что и говорить от радости. Ведь он за этим-то как раз и пришел! И вот они сами предложили ему помощь.

— Ну, спасибо вам, Сысоич! Спасибо, Марья Алексеевна! Спасибо, хуторяне! — растроганно сказал он и встал, не зная, то ли руки пожать им надо, то ли в пояс поклониться. Наконец он и пожал руки и поклонился. — Я, по совести сказать, боялся просить: у вас горе было — вас не знал, а самого оно догнало — нашел, где живете. Помогай, Сысоич, а я уже — чем могу. Денег нет, сам знаешь. Пару быков пролечил на сынишку. А землицы отрежу десятинки три.