Искупление
Шрифт:
Струхнула даже затаившаяся под печью шишимора — любительница душевно повыть с наступлением темноты. Каждый волосок приподнимался дыбом, надвигалось что-то страшное.
Тихо, крадучись, сначала до слуха Бестужева донеслось слабое поскребывание по оконной створке, затем легкие крадущиеся шаги к двери. Сердце билось на краю языка, когда он подскочил к столу, схватил лежащий у лампы тесак.
Адреналин ещё бился внутри, искал выход, зашедшееся после бега сердце уже успокаивало галопирующий ритм. Изнутри поднималась волна ужаса — она была вполне естественна — предостережение предков, зашитое в генный код. Напоминание, что в темноте могут жить чудовища. Но страх его не спасет, голова должна оставаться трезвой. Бестужев почти убедил себя в этом, когда в дверь
— Я дома, мальчики. Открывайте двери…
Оно скреблось, хотело попасть внутрь, Саша слышал, как мололось в труху дерево, со стоном вылетали крупные куски из дверного косяка по ту сторону. Секунда, две, почти поверилось, что внутрь существу не попасть. Перешагнул порог основной комнаты, оказываясь в сеннике: неплохо бы дотянуть до двери тяжелый сундук с вещами… Её вынесло в тот момент, когда Бестужев поворачивался к выходу спиной, Саша не успел среагировать, его попросту смело с пути. Какая же была у Навьего отродья сила? Плечо хрустнуло, врезаясь в дверной косяк, а его, как котенка, инерция заволокла обратно в основную комнату, приложила о стол затылком, рядом россыпью осели крупные щепки. Петли сиротливо скрипели на ветру, ноги зажало рухнувшей дверью, боль прострелила навылет до самых лопаток. Чудо, что тесак не вылетел из судорожно сжатых пальцев. Стараясь выползти из-под обломков, Бестужев не отводил взгляда от черного проема дверей.
Надя. То, кем она стала после своей гибели.
Правой руки не хватало, на её месте был куль предплечья с белоснежной костью. Тонкая серая кожа обтягивала кости, глазницы запали, втянулись иссохшие щеки. Но больше всего пугали её глаза: рубиново-алые, горящие голодом. В них не было зрачка или радужки, лишь сплошная краснота — будто все капилляры склеры полопались разом, залили каждый миллиметр кровью. Неизменным остался лишь рот — будто подведенные бордовой помадой губы были такими же пухлыми и широкими. Когда они растянулись в кривоватом оскале, Бестужев шумно сглотнул, не желая прощаться со скудным содержимым желудка. Во рту сотней острых игл белели зубы. Волосы давно спутались в бесформенный ком, истлевшая одежда порвана, на Наде не было одного кроссовка, ноги белели костями, недоставало мяса. Ощерившись, она рванула вперед, Сашу инстинктивно вынесло из-под двери, будто она ничего и не весила.
На самом пороге её отшвырнуло обратно. Со стороны казалось, что существо врезалось в прозрачную стену. С тонким голодным визгом Надя вытянула вперед судорожно скрюченные хищные пальцы, пытаясь продрать себе путь вперед. Трепещущие ноздри, тонкая нить слюны, стекающая из распахнутой оскаленной пасти, горящий взгляд. Ей потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, потушить инстинкт хищника и резко задрать голову вверх, громко хрустя позвоночником. Рябиновые ветви равнодушно встретили её взгляд.
— Как непристойно. Елизаров, ты никогда не умел обращаться с женщинами… Сними веточки, давай, поздоровайся со старой подругой.
Тот невнятно крякнул за спиной Бестужева. Саша обернулся, с удовольствием отметил, что Славик себе не изменяет — на вытянутой вперёд руке гордо выставлен средний палец. А кадык нервно дергается, бьется жилка на шее. Боится.
Дернись сейчас Надя, того наверняка смело бы с инвалидного кресла. Тут-то Славик точно захотел бы ходить. Мертвая подруга — лучший стимулятор. Не сдержавшись, Саша нервно хохотнул. Взгляд Нади тут же переметнулся на него.
— Веселишься, Бестужев? Веселись, пока я не сделаю с тобой то же, что тогда случилось со мной. Знаешь, как больно отрываются руки? Какие острые у лесавок зубы? Знаешь, каково это, гнить в лесу, в избушке, где тобой пируют мухи и за ребрами растят детенышей мыши? Знаешь, каково это, когда новые травы прорастают через твой рот?
Резко стало несмешно. Оттопыренный средний палец Славика мелко задрожал. Обезображенное жаждой и гневом лицо упырихи растянулось в многообещающей улыбке. Осмотревшись, Надя опустилась на
четвереньки и с хриплым рычанием метнулась к бане. Загрохотало, заходило ходуном за дверью, Славик нервно сглотнул, тайком вытирая вспотевшие ладони о коленки.Бестужев хотел бы не понимать. Паззл сложился слишком быстро, не дал пробыть ни мгновения в блаженном неведении: обратно существо возвращалось медленно, бережно тянуло в единственной руке наполненное водой ведро. Ею давно позабылось хождение на двух конечностях, Гавриловой были привычнее четвереньки и теперь она неказисто переваливалась с ноги на ногу, шаталась, как чумная, запиналась. Но шла вперед. Саша попытался сглотнуть вязкий ком, застрявший в глотке, язык отказывался ворочаться.
— Она хочет избавиться от сока рябины. Езжай в комнату, Слава, захвати Василько и запри двери.
Елизаров не шелохнулся, тихо причитал обнимающий коленки в углу Василько. Счет шел на секунды, у Бестужева было слишком мало времени. Метнуться к печи, выдирая горсть алых ягод, а затем ко второму порогу, ведущему из сенника в основную комнату. Через ошметки первой двери, раскидывая крупные щепки подошвами кроссовок, чтобы выжидательно присесть на корточки у самого порога, неспешно перебирая ягоды. Если она сумеет смыть первую преграду, он нарисует вторую. Если рябина их защищает, что ж, он может рисовать хоть всю ночь. Будто читая его мысли, тихо запищал рыжий:
— До крика третьих петухов. Держи её, Сашенька. По твою душу Наденька встала, по твою.
Существо многообещающе ощерилось. Палец оставшейся руки с длинным кривым когтем указал в сторону Василько, царапнул воздух.
— Тебя я сожру первым, а ты пой, голоси свои колыханки. Пой...
Парень не отличался стальными нервами или дюжей храбростью, Саша ожидал от него всякого: истерики, громких слез, рвоты или недержания. Но то, что произошло дальше, выбило из него остатки воздуха и здравомыслия. Громко выматерился за спиной Славик, заставляя на мгновение упустить Надю из виду и обернуться. В этот же миг сзади раздался всплеск выливаемой воды, а по голове прилетело опустевшим ведром. Сильно, так, что виски разодрало болью, переносицу обожгло огнем, нос громко хрустнул. Но Василько… Не замечая льющейся по подбородку крови, Бестужев ошалело следил за его преображением. Оглушающе громко хрустели кости, словно мягкий пластилин гнулся череп, втягивались длинные неказистые руки, покрываясь плотной серой шерстю. Лопались носовые пазухи, тянулся вперед нос. Все происходящее казалось дурным сном, чьим-то безумным кошмаром, в который их затянуло по глупой ошибке... Через миг в горе, измазанной в рябиновый сок и смолу одежды сидел мышонок. Истошно запищав, он засеменил под печь, оттуда на него возмущенно зашипело, но Навьи дети, похоже, с соседством его смирились. Надя за порогом захохотала. С нескрываемым удовольствием шагнула за порог.
— Это должен был быть ты. Не я. Справедливости в мире нет, Саша, зато в нём живут монстры.
В стремительном прыжке вытянулось неестественно длинное тощее тело, а Бестужев сработал на инстинктах. Пальцы рывком вдавили ягоды в порог, в ладони вцепились занозы, плотно засели под кожу, но линию он провел. Вот она, толстая, блестящая светлой влагой. Спасающая. Надя ударилась в невидимую преграду и кулем рухнула прямо перед его сломанным носом.
Третьи петухи. Как додержать её до третьих петухов?
Славик за спиной испуганно дернулся, ударилась об стену спинка коляски и его затылок. Саша врос в пол в сантиметре от скалящегося лица. От неё несло прелостью, мхом и разложением, едкий запах осел в легких, Бестужев судорожно затаил дыхание.
Надя поднималась — неказисто и медленно, упираясь одной рукой в пол, прогибая позвоночник дугой. В порванной одежде он видел белеющие кости и гнилые лоскуты мяса. Рука на тесаке плотнее сжалась, он подгадывал время для удара.
— Я виноват в твоей смерти, но тогда я сделал всё возможное, чтобы спасти вас, Надя. — Горячий шепот дрожал, его самого колотило. Клыки с громким щелчком захлопнулись у самого носа, и он отмер, отшатнулся подальше от черты.