Шрифт:
Глава 1
Морозный воздух был густым, как стекло, и каждый вдох резал лёгкие, словно дамасской сталью. Я медленно шёл по снегу, оставляя чёткие следы на хрустящем снеге. Вокруг были лишь солдаты в серых зимних шинелях. Они на меня не смотрели, пряча глаза под высокими воротниками. Я старался идти, держа спину прямой, гордо подняв подбородок и устремляя взгляд в небо, несмотря на толстые грубые верёвки, что стянули мои запястья. Руки немели, но я даже не тряс ими, стараясь вернуть кровь обратно — всё было бессмысленно.
Снег медленно падал на землю крупными молочными хлопьями, оседая на плечах, в волосах и на ресницах. Вспоминалась прошлая зима, куда больше наполненная радостными моментами, несмотря на не столь давнюю
Дорога вела к окраине тюремной территории, к пустырю за небольшим складом. Там уже стоял ряд простых деревянных крестов, чьи почерневшие доски тянулись к тяжёлому свинцовому небу. Между старыми могилами находилась свежевскопанная яма, землю от которой навалили при вскопке другие арестанты. Изнутри будущей могилы пахло смертью, и запах этот останавливал биение сердца. Рядом стоял офицер в офицерской шинели, с каменным лицом, что вовсе не выражало вообще никаких эмоций. Он что-то быстро сказал солдатам, но я не слышал ни слова — только бессвязные звуки, больше похожие на какое-то адское шёптание, чем на обычную человеческую речь. В ушах у меня стоял лёгкий звон, словно кто-то у самого уха ударил в небольшой колокольчик из тонкого металла.
Мне приказали встать на край ямы, и я послушался, даже не подумав сопротивляться. Внизу земля была слегка припорошена снегом, и в голове сама собой образовалась мысль о том, что телу в снег будет падать мягче.
Напротив меня выстроилась шеренга из солдат. Они в одно движение передёрнули затворы винтовок и прижали приклады к плечам, а пальцы аккуратно переместились на спусковые крючки. Дыхание солдат было ровным и спокойным — им не впервой было расстреливать людей.
Офицер зашуршал журналом, зачитал приговор. Голос у него был глухим настолько, будто доносился из-под земли. «За измену, за убийство слуг государства, за попытку бегства и осквернение чести…» — я почти не слушал. Мысли были далеко, а глаза смотрели на белый снежок под ногами. Мелькнула горечь по Семёну, о котором не было ни вести с того момента, как нас задержали на борту корабля.
— Пли!
Тьма разорвалась резким и хлёстким звуком — будто кто-то ударил в обтянутый кожей барабан. Я вздрогнул, сбрасывая с себя путаницу тяжёлых снов, и глаза распахнулись, впуская свет керосиновой лампы, мерцающей где-то в углу. Сердце бешено билось, вырываясь наружу, разбивая рёбра, как решётку клетки. Я судорожно схватился за грудь, пальцы впились в ткань рубахи — не простой холщовой, а тонкой, льняной, с вышитым воротом.
Комната. Далеко не каземат и точно не подвал, а очень просторная, почти что гостиная, с высоким потолком, который сейчас был затянут тенями. Стены из тёмного дерева, местами покрытые потёртыми обоями с практически неразборчивым узором. Кровать, на которой я лежал, была широкой, с массивным резным изголовьем, покрытым тёмно-зелёным потёртым бархатом. Одеяло — тяжёлое, шерстяное, удобное и быстро склоняющее ко сну.
Я медленно поднялся на кровати, и мир вокруг качнулся, как палуба корабля, пробивающегося через бурю и шторм. Голова гудела, в висках стучали мелкие молотки, а во рту стоял отчётливый привкус свинца и порохового дыма. Расстрел. Снег. Выстрелы. Я провёл ладонью по груди и лицу, но пальцы не наткнулись на пятна крови или лишние отверстия в теле, а лишь обнаружили холодный пот, стекающий по лицу.
Взявшись за изголовье, я повернулся к окну, и сквозь ручейки тающего снега увидел поднимающийся золотистый диск весеннего солнца. При этом на окне были решётки, но скорее более декоративные, нежели для удержания пленников изнутри — тонкие и изящные, а не толстые и монолитные.
Тюрьма была какой-то нелепой, почти театральной, нереальной, сказочной. В углу камеры стоял письменный стол с чернильницей и стопкой чистой белой бумаги, рядом — кресло с подушкой. Подле стола был деревянный стеллаж, заставленный разнокалиберными книгами, над которым на стене висел портрет с изображением государя.
Потерев лицо ладонями, я встал, и пол
под ногами оказался тёплым — видимо, нижний этаж уже отапливали. Ковёр, некогда очень дорогой и пышущий статусом, но теперь потёртый, заглушал шаги.Сунув ноги в тапочки, я прошёлся к противоположному от кровати углу, где расположился фаянсовый умывальник с тазом и кувшином. Вода в нём была ледяной, но я с большим удовольствием плеснул содержимым таза себе в лицо, ощущая, как свежесть сгоняет пыльные остатки тяжёлого сна, который я видел много раз с момента заключения.
Единственной преградой, которая отделяла меня от свободы, была массивная дверь, сделанная из дуба, перетянутого для укрепления стальными полосами. Обед и газеты протягивали через небольшое окошко, сейчас заставленное металлической задвижкой. Снаружи была тишина — ни шаркающих сапог стражников, ни тихих голосов. Только где-то далеко заскрипела половица, но звук был слабым, затрагивающим самые отдалённые границы слуха.
Я подошёл к столу, взял верхний лист бумаги, гусиное перо и небольшой нож с маленьким лезвием, длиной не больше мизинца. Нужно было написать письмо домой, отдать приказы фабрикам и отправить весточку Мосину, который каждую неделю исправно справлялся о моём здоровье во время заключения.
Дверь открылась, и в проёме появился широкий, как шкаф, тюремный надзиратель, держащий в руках поднос с едой. Пар поднимался от чашки, пахло свежим чёрным чаем и таким же чёрным хлебом.
— Утро, ваше сиятельство, — пробормотал мужчина, не глядя мне в глаза и ставя поднос к прикроватной тумбе, — пора завтракать.
Мне не удалось ничего ответить служащему, поскольку тот скрылся моментально, шмыгнув в дверной проём и закрыв дверь. Странно, что именно этот служащий тюрьмы не просто молча просовывал мне еду через мелкое отверстие, а самолично проникал внутрь камеры, не забывая о моём статусе, несмотря на состояние заключённого. Впрочем, со мной он всё равно не разговаривал, вводя меня в ещё больший ступор.
Делать было нечего, да и желудок успел напомнить о собственном опустошении, а потому я принялся за еду. Чай был хорошим — крепким и обильно сдобренным сахаром. К тому же, даже утренние бутерброды, которые никак не стыковались с моим нахождением в статусе тюремного заключённого, тоже были сытными — с маслом, жирными кольцами рубленой колбасы и полосками сыра.
Смачно хрустя выданным мне завтраком и запивая его мощными глотками вкусного чая, я принялся рассматривать страницы принесённой газеты — трёхдневного номера «Мировых Вестей» прямиком из Риги. Газета целиком и полностью посвящалась мировой политике, а потому выпускалась всего раз в неделю, превращаясь в точную выжимку самых главных и важных событий мира.
'16 марта 1910 года
Пруссия и Саксония объединяются
Вчерашним днём в Берлине был подписан исторический акт о федеративном объединении Прусского королевства и герцогства Саксонского. Это событие уже называют поворотным моментом в европейской политике. Особую роль в этом союзе играет Саксония, чьи развитые текстильные мануфактуры, машиностроительные заводы и богатые залежи угля делают её экономическим сердцем нового государства. Берлин обещает инвестировать в саксонскую промышленность, что может изменить баланс сил в Центральной Европе.
Брожение индийской общественности
Из Калькутты поступают тревожные новости: индийская и бенгальская интеллигенция, аристократия и местные торговые гильдии начинают открыто выражать недовольство колониальной политикой Лондона. В Бомбее и Мадрасе прошли первые собрания, на которых звучат требования большей автономии и снижения налогов для торговли индийских компаний. Британские власти пока сохраняют спокойствие, но наблюдатели предупреждают: если метрополия не пойдёт на уступки, Индия может стать новым очагом волнений, поскольку ранее принявшие подданство князья Индии, согласно данным секретных источников, начинают закупать вооружение в обход британских властей.