Искупление

Это была жизнь простая, ясная, не замученная раздумьями, сочная и вкусная, у которой не было ни прошлого, ни будущего, а только сегодняшний мороз, сегодняшнее солнце и розовый снег на крышах мазанок. Остановившись у самого льда, Август начал жадно вглядываться, но торопливость притом в лице его не исчезла, а еще более усилилась. Природа никогда не успокаивает по-настоящему встревоженной души, и надежды на то бывают тщетны, часто ведут к самообману, ибо глубоко встревоженная душа всегда бывает зоркой, чувственной, умной, даже если человек этот особым умом в обычном состоянии не обладал, душа человеческая, разумное, чувственное начало в нем — не творение бесстрастной природы, а ее антипод, в постоянной борьбе с природой родившийся, и потому в разбуженном больном состоянии борьба эта достигает особой остроты и становится особенно неравной, в такие мгновения исчезают иллюзии и, обратившись по незнанию либо по малодушию к врагу своему, человек получает в ответ особенно беспощадные удары, и розовый снег, и солнце, и голубое небо — все, что силой фантазии, веры и предрассудков, опирающихся на душевную слепоту, превратилось бы в приятное для него и в обычном состоянии жить помогающее, теперь, в минуту особой гамлетовской душевной старости и зоркости, становится, пусть подсознательно для человека, частью всеобщего враждебною хаоса и мстит жестоко и надругается над страданиями. Не бежать от собственной души к врагу ее, а обратиться к ней, только к ней, как бы ужасно ни было то, что открывается тебе о самом себе, — вот единственный путь к борьбе и исцелению. Однако путь этот в то же время бывает опасен и страшен, как тяжелая операция, которая может спасти, но от которой можно не выжить, особенно если боль глубока и недостаточно понятна. Потому решиться на такое нелегко, и человек, даже поняв сердцем неизбежность того, что материалисты средней руки именуют самокопанием, разумеется, из самых благих намерений отсеять нездоровые индивидуумы и вырастить физически здоровое потомство, даже поняв сердцем неизбежность самокопания, человек старается оттянуть время либо тешит себя иными надеждами, которых, к счастью, немало.

— Пойдем в кино, — сказал вдруг Август, — пойдем сейчас. Где у вас кинотеатр?…

Вскоре, очень быстро, буквально минут через десять, они сидели уже в большом холодном зале с потолком, отделанным крашеной фанерой, с экраном, покрытым серыми пятнами, и неизвестно зачем стоявшим у экрана роялем. Сашенька крепко держала Августа за руку. Он нервничал, потому что сеанс все не начинался. Зал гудел от веселой переклички молодых голосов, визга девчонок и топота. Наконец потух свет, возникла надпись: «Фильм взят в качестве трофея», а потом появились цветные иностранные надписи и началась цветная иностранная жизнь, которая поначалу Сашеньку даже увлекла. Август же сидел, опустив голову, глядя на пол под кресло.

— Ты чего? — тревожно спросила шепотом Сашенька. — Ну что с тобой, миленький, я ведь рядом?…

— Ты смотри, — сказал Август, — я слушаю… Я люблю так иногда — не смотреть, а слушать…

Вдруг исчезло изображение, оборвался звук. Тотчас, точно ожидая этого, весело затопали десятки ног, свет электрических фонариков заметался по стенам, по экрану, по потолку.

— Витек! — словно выстрелил кто-то звонко из заднего ряда над ухом.

— Э-ге-ге…

— Брось лапшой кидаться…

— Боря, не идиотничай…

— Хоть сожрать по мордоворотью…

— Веня, шапку забрали…

— Э-ге-ге…

Из боковой двери появилась низенькая женщина, уже пожилая, но с большой грудью и накрашенными губами. Она шла неторопливо, чтоб не задуть свечу, которую несла, прикрыв ладонью. Свеча освещала только лицо ее и кидала отблеск на грудь и руки, так что издали она походила на идущую по религиозным надобностям, если бы не ярко окрашенные губы.

— Звонили на электростанцию, — объявила она, останавливаясь у рояля, — свет будет через двадцать минут. И тут же торопливо ушла.

— Я тебя вилочкой заколю, — снова звонко выстрелило сзади над ухом.

— У-лю-лю-лю…

Кто— то в темноте барабанил на рояле, кто-то бил чечетку. Грохотали сиденья откидных кресел. Еще несколько раз приходила женщина со свечой объявлять. Веселая возня в темноте продолжалась. Прошло уже не менее часа. Кто-то толкнул Августа в лопатку довольно больно, и во мгле заднего ряда над Августа плечом повисла освещенная фонариком физиономия. В физиономии этой было что-то поросячье, пухлое, розовое, все в ней было курносое, вздернутое, ползущее кверху, и нос, и углы рта, и подбородок, все дрожало мелкой дрожью, готовое взорваться, лопнуть, захохотать, обрызгав слюной, все в ней было «трын-трава», «крой, Ванька, Бога нет». Это была словно маска, возникшая в кошмаре, и несмотря на веселый нрав и внешнюю невинность, она внушала страх и возбуждала ненависть.

— Передай дальше, — сдерживая веселье, — «чтоб напосля больше не было», — сказала физиономия и снова толкнула Августа в плечо. При этом глаза ее превратились в щелочки, щеки раздуло, нос еще выше затащило ко лбу, а подбородок к носу.

Август брезгливо толкнул физиономию от себя.

— Литер наших бьет, — крикнула физиономия моментально и глухо, потому что Август не успел еще отдернуть руку и рот физиономии был прикрыт ладонью.

Тотчас же несколько маленьких и вертких начало пробираться к Августу, так что весь ряд затрещал.

— Пойдем отсюда быстрей, — сказала Сашенька и потащила Августа к выходу.

Они вышли в голубоватые сумерки, зимний день угасал быстро. Кучка маленьких вывалилась следом. Улица была пустынна, лишь несколько фигур маячило вдали у развалин почтамта. Некий малыш хромал, но мчался довольно быстро, опираясь на металлический шомпол. Сашенька тащила Августа, крепко схватив его за руку. Они почти бежали вдоль каменного забора, которому все не было конца. Несколько маленьких бежало параллельно, пытаясь обогнать и преградить дорогу. Августа поражала та легкость и решительность, с которой они сразу ополчились и соединились против него, точно знали его давно и вели с ним многолетнюю борьбу, поражало отсутствие малейших колебаний и единодушие, которое бывает только в чайном религиозном братстве. Будь перед ним рослый громила или даже несколько, все было бы просто, но это были щуплые подростки, и Август чувствовал себя беззащитным. Первый удар шомполом пришелся вдоль правой лопатки. Потом вскрикнула Сашенька, ей попали в ногу из рогатки металлическим шаром от танкового подшипника. Кирпич пронесся у правого виска, пущенный с такой силой, что раскрошился о стену. Август обернулся, встретился взглядом с серыми веселыми глазами хромого и понял, что хромому просто и легко искалечить или даже убить его или Сашеньку, нелепо перечеркнув их судьбы, которые складывались тяжело и долго. Снова вскрикнула позади Сашенька, хромой весело улыбнулся, нечто похожее на вдохновенье, радость творчества мелькнула в его глазах, и в это же мгновенье спасительная чугунная злоба наполнила Августу грудь, он схватил хромого за ворот ватной куртки, легко оторвал от земли, ударил головой о забор и с силой бросил, рассчитав так, чтобы хромой упал не в снег, а на обледеневший твердый склон. Быстро обернувшись, Август ударил нового какого-то маленького, вертящегося вокруг Сашеньки, и, вырвав металлический прут, ударил еще раз куда-то в мягкое… После этого он оглянулся. Вокруг стало свободнее, мелькнуло испуганное лицо Сашеньки. У забора в луже крови лежал хромой подросток. Зубы его были сжаты, он стонал и плакал, силясь подняться, лицо его было серым, с него исчезла веселая беззаботная жестокость, и оно приобрело даже какую-то задумчивость, так показалось Августу. Тяжело дыша, Август, полный стыда, горечи и раскаяния, подошел к подростку, чтобы помочь ему, и в тот момент, когда он пожалел хромого, маленькие, которые, отбежав, скрываясь неподалеку в темноте, почувствовали его жалость и поняли, что враг их ослаб. Несколько кирпичей понеслось оттуда, и один попал в голову, сшиб ушанку. Когда Август пришел в себя, Сашенька держала его, прислонив к забору, прикасаясь платком к Августа теплому, мокрому и липкому уху, а маленькие уже были далеко, они шли тесной кучкой, неся на руках хромого, потом свернули в переулок и скрылись среди развалин.

В номере гостиницы Сашенька промыла ссадину на голове Августа чуть повыше уха и перевязала ее бинтом из индивидуального пакета, который отыскался в чемодане, перевязала довольно неумело, но все ж повязка держалась. У Сашеньки сильно болели нога и плечо, по которому ударили шомполом, однако она не стала о себе заботиться и беспокоиться, как бывало ранее, а пошла разогреть чайник.

— Ты все время хлопочешь, как квочка, — сморщившись, сказал Август, — от твоей суеты у меня мелькают в глазах какие-то полосы…

Но Сашенька не обиделась на него, она знала, как ему больно сейчас и тяжело на сердце.

— Отдохни, — сказала Сашенька и села в изголовье у Августа, который лег на кровать, сняв сапоги, — отдохни, мой мальчик… Если б тебя дали мне, когда тебе было три годика…

Она обняла его, и он притих, прикрыв глаза, положив щеку на ее ладонь.

— Ай лю-лю-лю-лю-лю, — пела Сашенька, покачивая любимого своего.

Бабка, папина мать, была у Сашеньки старого казацкого рода. В сундучке ее лежала чеканная серебром люлька ее отца, Сашенькиного прадеда, перешедшая по наследству Бог знает от какого там кошевого или казацкого сотника. Лежало также монисто из серебряных старинных монет, которое нравилось Сашеньке, и ножны ятагана. Клинок же мать сдала в начале войны в милицию как холодное оружие. Бабку Оксану Сашенька любила. Эта набожная старушка говорила только по-украински, она рассказывала Сашеньке про чертей, домовых да ведьм. Однажды она рассказала Сашеньке, что Сашенькина мать отца Сашенькиного нечестно «причаровала» к себе травою, чистотелом и рассветной землей. Сашеньке тогда было двенадцать лет, и они жили далеко отсюда в Павлограде, где мать также работала в столовой воинской части.

— Как так причаровала? — не поняла Сашенька.

И бабка объяснила, что мать ее пошла к ворожее, та дала ей зелье, потом Сашенькина мать вышла босиком в поле и собрала рассветной земли, мокрой от первой росы, и все это она подсыпала отцу в суп, после чего он совсем пропал. Сашенька слушала бабку и верила ей, потому что любила ее и жалела своего отца. Умерла бабка три года назад. Вместе с Сашенькой заболела она сыпным тифом, Сашенька выжила, а бабка умерла.

— Ай лю-лю-лю-лю-лю, — пела Сашенька бабкину песню, потчуя любимого своего, — чужим дитям дулю, а мому хлопчику калачи, чтобы спав вин у ночи…

За окном было совсем уже темно, приближалась опять ночь, и по тому, как дрожали от ветра стекла, как то начинало сыпать в окна мелким ледяным снегом, то вдруг наступала лунная тишина, чувствовалось, что и эта ночь будет странной, полной труднообъяснимых атмосферных явлений и беспокойной.

— Пора, — сказал Август и встал. Ушанка криво сидела на голове, давила повязку, и Сашенька додумалась подложить между подкладкой ушанки и повязкой вату, которая давление амортизировала.

Они вышли на улицу. Ночь была без луны и звезд, которые прочно скрыли наползшие тучи, и без надежды, что в ближайшее время они покажутся, беспокойство и перемены, еще недавно происходившие, казалось, навеки сменились немой глухотой. Весь окружающий мир словно застыл, вдохнув и онемев в ожидании и предчувствии чего-то, не имея сил выдохнуть, ощущая тяжесть в груди. Так думала Сашенька, когда шла она во тьме. Но это длилось все же недолго и было обманчиво, уже очень скоро тучи исчезли и засветила луна, даже зеленоватые зарницы, как вчера, мелькнули где-то на краю, высветив трубу завода «Химаппарат». Однако и зарницы быстро погасли и ослепительно яркая, праздничная луна, заставшая врасплох укрытый тьмой мир, всполошившая его, взбудоражившая, осветившая каждую неопрятную щель, заставившая снег беспокойно блистать, однако и яркая луна недолго удержалась, снова закрыли ее тучи, правда, не такие уж плотные, и все пришло в равновесие, ни тьма, ни свет воцарились вокруг, эдакое малокровное марево с бледными тенями от скупо освещенных предметов, тощими звездочками, разбросанными друг от друга по небу на большие расстояния, и едва заметным среди туч зеленоватым огрызком, похожим на заплесневелый ломтик сыра, единственное, что осталось от богатой сочной луны, еще минуту назад царившей.