Искуситель (часть 2)
Шрифт:
– Я буду пить с вами из одной рюмки, - шептала мне на ухо итальянка, пожимая мою руку.
– Oh, il faut vous griser, vous serez charmant! (О, вам надо пить, чтобы ощутить блаженство! (Фр.)) - по вторяла беспрестанно Виржини, умирая со смеху. Меж тем общий разговор становился час от часу шумнее, по временам он совсем заглушал музыку. Вот пробка первой бутылки шампанского полетела в потолок.
– От этого вина вы, верно, не откажетесь? шепнула синьора Карини.
– Его пьют за здоровье друзей своих.
– Так он выпьет два бокала, - сказала француженка, - только не забудьте, - прибавила она так тихо, что я с трудом мог разобрать, несмотря на то что розовые ее губы почти касались моей щеки, - не забудьте: первый за мое здоровье! Слышите ли, за мое!
– повторила Виржини, и ее прелестная, обутая в атласный башмачок, ножка прижалась к моей. Я не совсем еще потерял рассудок, но все чувства мои
– Виват!
– закричали почти все гости.
– Честь и слава истребителю предрассудков!
– проре вел один толстый англичанин, выливая за галстук свой бокал шампанского.
– Да здравствует Вольтер!
– пропищал какой-то на пудренный маркиз.
– Я знаю наизусть его "Орлеанскую деву" - великий человек!
– Долой Вольтера!
– прошептал один растрепанный француз, который сидел подле поэта.
– Не надобно Вольтера! Он был аристократ!.. Да здравствует Жан-Жак Руссо!..
– Приятель принца Конде и герцога Люксембургского!
– прервал с улыбкою хозяин.
– Он не был с ними знаком - не был!
– закричал француз.
– И если кто осмелится говорить противное...
– Тише, господа, тише!
– сказал итальянец Казанова.
– Я предложу вам тост, который, верно, понравится. Да здравствуют богатые дураки, оброчные крестьяне всех умных людей!
– Да, да! Честь и слава дуракам: они созданы для нашей потехи!
– закричал толстый англичанин, выливая за галстук второй бокал шампанского.
– Годдэм! (Бог прокляни! (Англ.)) - прибавил он, пощелкивая языком. Что за дьявольщина? В этом проклятом вине нет никакого вкуса!
– Не надо дураков!
– сказал маркиз, стараясь выговаривать каждое слово и едва шевеля языком.
– Я не люблю дураков: они слишком глупы.
– Да здравствуют прекрасные женщины!
– закричал един из гостей.
– Я пью охотно!
– подхватил другой.
– Моя жена дурна собою.
– Да здравствует вино!
– Только хорошее.
– Виват!.. Гоп, гоп!.. Гура! Шум становился час от часу сильнее, поминутно летали пробки, и шампанское лилось рекою.
– К черту бокалы!
– закричал хозяин.
– В стаканы, господа, в стаканы!
– Браво!.. Долой бокалы.
– Тише, тише!..
– сказал Казанова.
– Наш поэт встает: он хочет говорить. Слушайте!.. Слушайте!
– Господа!
– сказал поэт.
– Вы пили в честь французских философов, которые писали, я предлагаю тост за вечную славу их учеников, знаменитых философов, которые действовали. Первый бокал в честь главы их, в честь того, кто не знал сожаления к другим и не требовал его для себя, который играл жизнью людей, потому что презирал и жизнь и человека, который был неумолим, как смерть, грозен и велик, как морская язва, который...
– Фи!.. Что это? Не надо!
– раздалось со всех сторон.
– Мы не хотим пить за эту воплощенную чуму - не хотим!.. Да здравствуют женщины, вино и веселье!.. Виват!.. Семпер (Всегда (ит.)) - виват! Поэт взглянул с презрением на всех гостей.
– Так! Я опередил мой век!
– прошептал он мрачным голосом.
– Веселись, глупая толпа, веселись! Ты не можешь понимать меня!
– Вы ошибаетесь, милорд!
– закричал косматый фран цуз.
– Я понял вас и пью вместе с вами. Я не принимал участия в этих тостах, но никак не мог отделаться от моих соседок и должен был выпить за их здо ровье по бокалу шампанского. За десертом они уговорили меня попробовать столетнего венгерского, и, когда ужин кончился, я с трудом мог приподняться со стула. Чувствуя, что мне нужно было освежиться, я подошел к открытому окну. Все было пусто на улице. Ночь была темная, небеса покрыты тучами, но, несмотря на это, мне показалось, что я вижу бесчисленное множество звезд, некоторые из них падали на землю, одна ярче всех других рассыпалась над самой улицею и осветила человека в сером платье, который стоял, прижавшись к стене противоположного дома. Казалось, он делал мне какие-то знаки. Вдруг из ближайшего переулка потянулся длинный ряд людей, одетых в траурные плащи, каждый из них нес в руке зажженный факел, за ними везли под балдахином черный гроб. Через минуту вся погребальная процессия выбралась на большую улицу. При ярком свете факелов я без труда мог рассматривать, что человек в сером платье протягивал ко мне с умоляющим видом свои руки, и, когда свет от одного факела отразился на лице его, я невольно воскликнул:
– Что это?.. Это Яков Сергеевич Луцкий?.. Зачем
он здесь?.. На улице?.. Так поздно?..– Что ж вы нас оставили, вежливый кавалер? раздался позади меня голос Виржини. Вдруг все исчезло: и похороны и Луцкий, все покрылось непроницаемым мраком, вдоль по улице загулял сильный ветер, вдали послышался какой-то жалобный крик, кто-то промчался верхом, и из окна соседнего дома сказали впол голоса:
– Скорей, скорей! Она умирает!
– Да что вы смотрите на улицу?
– сказала итальян ка.
– Пойдемте с нами! Я молча подал ей руку, и мы вместе с прочими гостями вошли в другую залу. Она была так ярко освещена, что сначала глазам моим сделалось больно, мне казалось, что все окна, картины и даже стены были усыпаны огнями. На одном конце ее стояло человек десять цыган, и почти столько же цыганок сидело на стульях. Мои дамы, поместясь как можно ближе к последним, посадили и меня вместе с собою. Одна из цыганок с бледным, истомленным лицом и большими черными глазами запела тихим, но весьма приятным голосом какую-то цыганскую песню. Сначала протяжные и унылые звуки ее голоса раздавались одни по зале, вдруг, как внезапный удар грома, грянул хор, мотив переменился, темп из протяжного превратился в быстрый, с каждой нотой усиливалось крещендо, все живей, быстрей, и вдруг опять прежняя тишина, опять один тихий, заунывный голос, и вот снова бешеный хор, и снова он замирает посреди неоконченного аккорда.
– C'est ravissant! (Это восхитительно! (Фр.)) закричал растрепанный француз.
– То ли еще вы услышите!
– промолвил, кажется, в первый раз один русский барин.
– Таничка!
– продолжал он, обращаясь к цыганке, которая, окончив песню, сидела, задумавшись, на стуле.
– Хватите-ка удалую! Да знаете, по-нашему, чтоб потолок затрещал. Все цыгане столпились в кружок позади своих женщин. Видный собою, кудрявый, с черными усами бандурист вышел вперед. Он ударил по струнам, смуглые, но чрезвычай до выразительные лица цыганок оживились, глаза их за сверкали, и оглушающий хор, в котором, казалось, ни одна, йота не клеилась с другой, загремел и разразился, как ураган, в самых чудных и неожиданных перекатах. Беспрестанно один голос покрывал другой, резкая рулада заглушалась громким визгом, бессмысленный вопль и буйный свист мешались с гармоническими голосами женщин. Все в этом хаосе звуков было безумием, и в то же время все кипело какой-то исполненной силы неистовой жизнью. Надобно доказать правду: кто, не оглохнув, может слушать это пение без отвращения смотреть на судорожное кривлянье цыганок, на их нахальные движения и беснующиеся лица, тот, без всякого сомнения, будет увлечен этим музыкальным бешенством и вряд ли усидит спокойно на месте. Почти все гости плясали на своих стульях, косматый француз задыхался от восторга, и даже мрачный поэт улыбнулся с удовольствием и сказал:
– Прекрасно, прекрасно!.. Это настоящий хор демонов! Не помню, сколько времени продолжалось это пение, только под конец отуманенная вином голова моя совершенно отяжелела, все предметы начали двоиться в глазах, лица, гостей казались мне попеременно то черными, то белыми - одним словом, я находился в какомто полусонном состоянии, в котором ложь и истина поминутно сменяют друг друга: то вместо потолка я видел над собою чистое, покрытое звездами небо, то люстра превращалась в огромную У .человеческую голову, усыпанную сверкающими глазами, я чувствовал, однако ж, и это был не обман, что Виржини Одержала в своей руке мою руку, а итальянка шептала мне нa ухо слова любви, которые, несмотря на мою опьянейлость, казались для меня весьма понятными. Вдруг кто-то Накричал:
– Да, да! Пора плясать!
– Плясать, плясать! повторили все гости. Цыгане собрались в кучу, пошептали меж собою и почти наасильно вытолкнули вперед плясуна в бархатном черном у полукафтанье. Лицо его показалось мне знакомым. Вот одна молодая цыганка затянула плясовую песню, хор подхватил, она притопнула ногою, задрожала, закинула назад голову и с визгом вылетела из толпы. Ну!.. Пошла писать!
– закричал русский барин, при прыгивая на своем стуле.
И подлинно пошла писать! Если есть что-нибудь безумнее разгульной цыганской песни, так это их пляска. Пред ставьте себе сумасшедших или укушенных тарантулом, ко торые под звуки самой буйной, заливной песни не пляшут, а беснуются, представьте себе женщину, забывшую весь стыд, упившуюся вином и сладострастием вакханку, в ней - по выражению простого народа - все косточки пляшут. Она визжит, трясется всем телом и пожирает глазами своего плясуна, который подлетает к ней с неистовым воп лем, коверкается и, как одержимый злым духом, делает такие прыжки и повороты, что глаз не успевает за ним следовать. Все гости были в восторге, растрепанный француз апло дировал, стучал ногами, поэт улыбался, а русский барин, посматривая с неизъяснимым наслаждением на цыган, кри чал: