Искуситель (часть 2)

– Прочь с дороги!
– раздался грубый голос, и ктото толкнул меня очень невежливо в спину.
– Шляпу долой!
– закричали из-под своих белых колпаков несколько братьев кающихся, я повиновался. Мимо меня тянулась похоронная процессия, за нею несли гроб, а позади человек триста всякого рода людей и нищих, подвигаясь медленно вперед, заняли почти всю ши рину моста. Когда этот нечаянный прилив народа схлынул, я остался опять на просторе, но незнакомца уже не было. Вы можете судить, какое впечатление произвели на меня странные слова этого чудака, который рассказывал о празд нике, данном за восемьдесят лет до рождества христова, как о бале, на котором он танцевал недели две тому назад. "Если это не сумасшедший, - подумал я, - так уже, верно, какой-нибудь балагур, который хотел надо мною позабавиться". На этот раз тем дело и кончилось. Дня через три, прогуливаясь по знаменитой улице Корсо, которая служит в обыкновенные дни гуляньем, а на масленице маскарадною залою для целого Рима, я сошел с тротуара, чтоб перейти на противоположную сторону. На самой средине улицы стоял человек в большой белой шляпе с широкими полями, казалось, он вовсе забыл, что вокруг него ездят беспрестанно экипажи. В ту самую минуту, как я делал это замечание, щеголеватая коляска, заложенная парою великолепных лошадей, мчалась во всю рысь по самой средине улицы, кучер зазевался, коляска была уже в десяти шагах от человека в белой шляпе, и этот бедняк был бы непременно задавлен, если б я не успел схватить его за руку и оттащить в сторону. Когда опасность миновала и незнакомый стал благодарить меня, я узнал в нем чудака, с которым повстречался на мосту святого Ангела.

– Если не ошибаюсь, - сказал он, - мы уже с вами знакомы: вы тот русский путешественник, с которым я имел удовольствие разговаривать дня три тому назад.

– Да, - отвечал я, - помнится, вы мне рассказывали о каком-то празднике, который давался в Колизее восемьдесят лет до рождества христова и на котором вы любовались императором Титом. Незнакомый улыбнулся.

– Вы, господа северные жители, - сказал он, - ни когда не поймете нас, живых, пламенных детей юга, то, что представляется вашему воображению, мы видим в самом деле, вы переноситесь иногда мыслью в прошедшее, вспо минаете о нем, а для нас оно становится настоящим. Когда я говорил с вами о древнем Риме, века исчезали и вечный город подымался из своих развалин, я видел его - я жил в нем... Смейтесь, господин русский, смейтесь! Наши итальянские вулканические головы кажутся вам полоумными - пусть так! Но мы живем двойною жизнью, для нас и среди русских снегов будут цвести розы, наше южное воображение украсит померанцевыми цветами, усыплет зо лотыми апельсинами и ваши гробовые сосны, и эти мертвые однообразные березы, оно растопит вечные льды Сибири и разрисует прозрачной лазурью туманные небеса вашей родины. Что нужды, если обман не истина, когда этот обман делает нас счастливыми.

– Посмотрите, посмотрите!
– прервал я.
– Вот едет на зад та самая коляска, которая чуть-чуть вас не задавила. Незнакомый поднял глаза. В коляске сидел развалясь какой-то франт, он посматривал гордо на проходящих, иным кланялся, по римскому обыкновению, рукою, другим отвечал на низкие поклоны едва заметной улыбкою и так явно чванился и важничал своим нарядным экипажем, с таким пренебрежением смотрел на всех бедных пешеходов, что вот так и хотелось плюнуть ему в лицо.

– А!
– вскричал незнакомый.
– Да это кавалер Габриелли! Так он-то хотел задавить меня? Бедняжка!

– Однако ж у этого бедняжки славный экипаж, - ска зал я шутя.

– Да не долго он им провладеет.

– А что, видно, из последних денег?.. Тьфу, батюшки! Какие лошади, какая упряжь!

– Да, это правда, - сказал незнакомый, - все хорошо, кроме кучера.

– Помилуйте! Чем же он дурен? Посмотрите, какой молодец!

– Ну нет, не очень красив собою.

– Что вы?.. Славный кучер! А какая богатая ливрея!

– Да я вам говорю не об этом ливрейном кучере, а вот что сидит подле него.

– Подле него! Да где же?

– С левой стороны.

– Я никого не вижу!

– Видно, я позорчее вас. Этот ливрейный кучер для одного парада. Бедненький! Он только что держит вожжи, а в самом-то деле правит лошадьми не он, а приятельница, которая сидит с ним рядом на козлах.

– Приятельница! Что за приятельница?

– Смерть!
– шепнул отрывисто незнакомый, и, прежде чем я опомнился от удивления, коляска помчалась как вихрь, зацепила за каменный столб, опрокинулась и по неслась далее. Почти у самых ворот Дель-Пополо остано вили лошадей, мы подошли, вокруг изломанной коляски стояла толпа народа. Мы с трудом продрались вперед: на мостовой лежали кавалер Габриелли и кучер его, оба мерт вые.

– Ну!
– сказал незнакомый, посмотрев на меня при стально.
– Вы верно уже не думаете, что я сумасшедший? Я так был поражен, что не мог выговорить ни слова.

– Послушайте!
– продолжал незнакомый.
– Кажется, мы недаром так часто встречаемся друг с другом, а сверх того, - прибавил он с улыбкой, - вы сегодня спасли меня от смерти или хотели спасти, а это одно и то же, мы должны познакомиться короче. Как вас зовут?

– Фон Нейгоф.

– Фон Нейгоф! Это нерусская фамилия.

– Мой дедушка был немец.

– Тем лучше. Я очень люблю немцев, их называют мечтателями, идеалистами - да, это правда! Они не фран цузы и не русские, которые стараются подражать францу зам, они не смеются над тем, чего не понимают, и, несмотря на свою ученость, не называют обманом и заблуждением все то, чего нельзя объяснить рассудком и доказать как дважды два четыре. Вы каждый день в первом часу можете застать меня дома, я нанимаю квартиру в улице Дель-Пелигрино, почти напротив палат кардинала вице-канцлера, вход с улицы, спросите графа Александра Калиостро.

– То есть, - прервал князь Двинский, который давно уже вертелся от нетерпения, - не граф, не Александр, и не Калиостро, а просто сын бедного ремесленника, Иосифа Бальзамо.

– Это еще не доказано, - сказал магистр, - да прошу ваше сиятельство не прерывать меня, а не то я замолчу.

– Вот и рассердился! А за что? Ну, подумай сам, когда колдуны бывают графами? Сент-Жермен был такой же точно граф, как и этот Бальзамо, Нострадамус и Фауст были ученые, Твардовский - также, Фламел - бог знает кто, Сведен-борг - также, Брюс... Ах, да, бишь, виноват!
– он был граф, совсем забыл!

– Да перестань, князь!..
– закричал я.
– Что ты ме шаешь ему рассказывать. Ну, что, Нейгоф, ты очень уди вился, когда он сказал тебе свое имя?

– И удивился и обрадовался. Мне давно хотелось по знакомиться с этим знаменитым человеком, и я на другой же день явился к нему в двенадцатом часу утра. Он только что встал с постели и едва успел накинуть на себя халат из богатой турецкой материи. Комната, в которой он меня принял, была убрана очень просто, на полках стояли книги, и на большом столе лежали бумаги и толстые свитки пергамента. на окне стояла раскрытая аптечка с стеклянными пузырьками и баночками, в одном углу на бронзовом треугольнике лежала мертвая голова, а у самых дверей сидела черная огромная кошка, когда я вошел, она ощетинилась и глаза ее засверкали.

– Биондетта!
– закричал Калиостро, - Пошла вон! Кошка, как умная легавая собака, тотчас отправилась в другую комнату, но, проходя мимо, очень на меня коси лась. Граф сел подле меня на канапе и начал разговари вать со мною о России. Все, что он говорил, было так умно, все замечания его были так справедливы, что я слушал его с истинным наслаждением. От времени до времени вырывались, однако ж, у него какие-то странные фразы, например, он спросил меня, часто ли бывают наводнения в Петербурге, и когда я отвечал ему, что это бывает очень редко, то он значительно улыбнулся и сказал: "Я был уверен в этом - я знаю, он уж не так злится на русских: они ему угодили, украсили любимую дочь его, великолепную Неву, одели ее гранитом". И когда я спросил, о ком он говорит, Калиостро тотчас переменил речь и начал расспрашивать меня о другом. Во время нашего разговора я заметил на столе, между различных бумаг, манускрипт на папирусе. Вы знаете мою страсть ко всем древним рукописям. Я не мог скрыть моего любопытства.

– Этот манускрипт привезен мною из Египта, - сказал Калиостро, - и вы можете его видеть только в таком случае, если вы... Дайте мне вашу руку. Я повиновался. Граф пожал ее каким-то особенным об разом и как будто бы ждал ответа. Я молчал.

– О!
– сказал он.
– Да вы еще не родились, так о годах вас спрашивать нечего. А для того чтоб разобрать что-нибудь в этом манускрипте, надобно иметь по крайней мере семь лет. Оставьте его. В эту минуту вошел в комнату старик лет шестидесяти, голова его была повязана пестрым платком, а бледное лицо выражало нетерпимое страдание.