Искуситель (часть 3)

– Здравствуйте, Александр Михайлович!
– пропищала она, протягивая мне свою руку. Мне нетрудно было отгадать, что, несмотря на круглую мужскую шляпу, со мною говорила женщина. Маленький шелковый башмачок и крошечная ручка в лайковой перчатке, разумеется, не могли принадлежать мужчине, но я не мог понять, как она могла узнать меня, когда я во все время не снимал ни разу моей маски и промол вил только несколько слов, да и то не своим голосом.

– Скажите мне, - продолжало голубое домино, - что вам за охота душиться в этой зале? Посмотрите, свечи тухнут от жара. Пойдемте в другие комнаты, там гораздо свежей.

– Куда вам угодно, прекрасная маска!
– сказал я. С вами я готов идти на край света. - О, я поведу вас не так далеко! Пойдемте, пойдемте! Мы прошли несколько гостиных, диванную и остановились в роскошном будуаре, которым оканчивалась вся амфилада парадных комнат.

– Отдохнемте здесь, - шепнула маска, садясь на покой ную, обставленную цветами козетку. Я сел подле нее.

– Ну wrn, Александр Михайлович, не правда ли, что здесь гораздо прохладнее?

– И несравненно приятней. Но скажите, почему вы меня узнали?

– Я колдунья.

– Не может быть: все колдуньи старухи.

– Да кто вам сказал, что я молода?

– Кто? Вы сами. Я уверен, что этой маской прикрыты и розовые губки, и жемчужные зубы, и тысяча других прелес тей, да, к счастью, глаза-то вам спрятать не можно.

– Вы худой отгадчик. Впрочем, так и быть должно: вы ничего не отгадываете.

– Неужели?

– Ну трудно ли, например, отгадать, что тем, которые вас любят, очень грустно не видеться с вами по целым меся цам, а вы, кажется, этого не отгадываете.

– Я вас не понимаю.

– Скажите: хорошо ли забывать старых знакомых? Раз рывать приятельские связи без всякой причины и платить за искреннюю дружбу каким-то холодным ледяным равнодушием, которое во сто раз несноснее всякой вражды и ненависти? Ну! Теперь вы отгадали, кто я?

– Виноват! И теперь не отгадал.

– Так вы решительно не хотите меня узнать?
– сказала маска своим голосом.

– Что ж это?
– подумал я.
– Мне кажется, этот голос... Да нет, она сейчас уехала домой.

– Ну что ж вы молчите?
– продолжало голубое домино.
– Понимаете ли, Александр Михайлович, как это обидно для моего самолюбия? Вы не узнаете меня даже и по голосу! Но истинная дружба снисходительна: я вас прощаю. Впрочем, может быть, вы полагаете себя обязанным отвергать дружбу, которую предлагает вам женщина: у вас есть невеста...

– О, мне нечего бояться!
– сказал я веселым голосом.
– Моя невеста далеко отсюда.

– Вы шутите, - прервало с живостью голубое домино, а я вовсе не шучу. Неужели и вы также разделяете почти со всеми это унизительное мнение о нашем поле, неужели вы думаете, что молодая женщина не может быть другом мужчины без того, чтоб не изменить своим обязанностям? Нет, Александр Михайлович, не обижайте женщин! Я чувствую по себе: я могу любить, быть другом мужчины и, не краснея, смотреть в глаза своему мужу. "Но злословие, - скажете вы, - но этот бездушный тиран, чудовище, прозванное общим мнением, этот ханжа и лицемер, которого мы называем светом и для которого всего важней наружность, он восстанет против самой чистой, святой дружбы, придумает, прибавит, растолкует по-своему каждый поступок, отравит своей ядовитой желчью каждое слово, каждое движение..." Быть может! Но чего люди не перетолкуют в дурную сторону? Они живут злословием и клеветою. Мы привыкли уважать мнение света, а, посмотрите, до какой степени оно и ничтожно и несправедливо. Когда молодая девушка имела несчастье выйти замуж за человека, который почти втрое ее старее, и если заметят, что в груди этой женщины бьется сердце, то ничто уже не спасет ее. Лишнее слово, сказанное мужчине не вовсе старому и безобразному, неосторожный поступок, небольшая ветреность - одним словом, все послужит к ее обвинению. Если она молчалива и задумчива, то скрывает в душе своей тайную страсть; если весела и разговорчива со всеми, она кокетка, если любезна только с некоторыми, то уж, верно, любит того из них, кто чаще с ней танцует и дружнее с ее мужем. Если ж она, чтоб заставить молчать злословие, решится не выезжать... О, тогда клевета становится еще ужас-вес! Тогда уж не догадываются, а просто утверждают: она не смеет показаться в свет! "Муж увез ее в деревню, засадил дома - и очень, очень умно сделал!
– будут шептать добрые старушки.
– Какой ужасный деспотизм! Ах, как она несчастлива!" - "Бедный, как он жалок!" - заговорят молодые женщины, посматривая на какого-нибудь ловеласа, который надоедал ей своим волокитством. "Поздненько за ум хватился, - скажут пожилые мужчины, - давно бы пора!" - "Как глуп этот муж, - начнут кричать молодые люди, - да неужели он думает, что его двадцатилетняя жена вовсе без сердца? Он должен был ожидать этого. Ну, возможно ли?.. И как требовать, чтоб она была верна своему мужу, когда он годится ей в дедушки!" И эти же самые люди, которые не хотят верить. что любить мужа-старика и быть ему верною, возможно, без всякого сожаления закидают грязью бедную женщину, если она, по несчастью, оправдает их мнение. Теперь я спрашиваю вас: стоит ли эта бессмысленная, злая толпа, чтоб в угоду ее прихоти мы подавляли в душе нашей самое чистое и бла городное чувство? И какую пользу принесет нам эта жертва? Никакой! Нет, Александр Михайлович! Пусть боятся злословия и предрассудков те, которым нужна людская похвала. чтоб прикрыть ею отвратительную истину, но, поверьте мне, в ком совесть чиста, тот может и должен презирать мнение света. Один русский поэт, теперь уже почти забытый, но некогда весьма любимый, а особливо теми, которые имели счастье знать его лично, сказал:

Что всякой логики сильнее Прекрасной

женщины слова.

Я испытал эту истину на себе. Я мог бы сказать этой замаскированной красавице, что дружба и любовь - родные сестры и что при старом муже молодой друг опаснее врага, что жить в свете и презирать мнением света не может никто, потому что общее мнение почти всегда или, по крайней мере. очень часто имеет своим основанием истину, что сплетни злых старух, вздорная болтовня молодых барынь и вранье пустоголовых ветрогонов никогда не повредят репутации женщины. если она желает искренно исполнять свои обязанности, что, жалуясь на злословие людей, мы почти всегда более или менее даем повод к этому злословию и что народная пословица: "Дым без огня никогда не бывает" хотя и не русская, а часто сбывается на святой Руси. Теперь все бы это пришло мне в голову, но тогда я думал совсем не о том, прислушиваясь с большим вниманием к голосу голубого домино, я уверился под конец что со мною разговаривает Днепровская. "Боже мой, как она мила! думал я.
– Как все то, что она говорит, справедливо! Сколько ума, сколько прелестей!.. Но неужели она притворилась больной для того только, чтоб съездить домой и переодеться?.. Уж не ошибаюсь ли я?.."

– Мне кажется, прекрасная маска, - сказал я, - мы не давно с вами познакомились - месяца два или три - не более? Не так ли?

– О, нет! Мы давно знаем друг друга, и если вы не Отречетесь от ваших собственных слов...

– От моих слов?

– Да! Или, что почти одно и то же, если вы всегда гово рите правду...

– Я никогда не лгу.

– Это испытать нетрудно, - сказала маска, распахнув свое домино.
– Смотрите. Черный бархатный спенсер, отделанный как гусарский доломан, золотыми шнурками, напомнил мне тотчас мою первую встречу с Днепровской.

– Так это вы?
– вскричал я.

– Вы узнали это платье?

– С первого взгляда. Да неужели это то самое?

– Да!
– отвечала Днепровская вполголоса.
– Я берегла его. Оно было на мне, когда мы встретились с вами в первый раз. "Ну, - подумал я, - какому другу-мужчине пришло бы это в голову? То ли дело друг-женщина!"

– Скажите мне, - продолжала Днепровская, - за что вы нас покинули.

– Я так занят службою...

– Александр Михайлович! Я вижу сквозь вашу маску, что вы покраснели. Зачем говорить неправду! Признайтесь, мой ласковый прием, моя откровенность до смерти вас перепугали? Что ж делать! Притворство мне вовсе несродно: с первого взгляда я почувствовала к вам дружбу и не хотела скрывать этого чувства. Если б вы не были женихом, то, быть может, и я не была бы так откровенна, но вы почти женаты, я замужем, так для чего же было мне хитрить и прикидываться равнодушною, когда я от всей души обрадовалась, увидя вас в моем доме. Вы не умели понять меня, Александр Михайлович, и, как честный человек, решились не ездить к женщине, которой вы имели несчастье понравиться, - не правда ли? "Проклятый барон!
– подумал я.
– Он все ей пересказал".

– Теперь я, кажется, уверила вас, - продолжала Надина, - что дружба - не любовь. Хотите ли быть моим другом?
– прибавила она таким робким голосом, с таким обворожительным чувством боязни и любви, что я, увлеченный минутным порывом, сказал с восторгом:

– Хочу ли я быть вашим другом?.. О, с радостью, с блаженством!.. Днепровская молча протянула ко мне руку и отвернулась: она хотела скрыть от меня свои слезы, но я видел, точно видел, как они капали из-под маски на ее белый батистовый платок. Я покрывал поцелуями эту прелестную ручку, которую держал в своей руке, и чувствовал сквозь перчатку, что она холодна как лед. Несколько минут мы не говорили ни слова.

– Вы будете к нам ездить?
– шепнула наконец преры вающимся голосом Надина.

– Какой вопрос!

– Честное слово?

– Клянусь вам...

– Не клянитесь, а приезжайте завтра вечером. Но тише! Кажется, сюда идут. Князь Двинский и приятель мой Закамский, оба без масок, подошли к дверям комнаты, в которой мы сидели.

– Полно, князь, перестань!
– говорил Закамский. Как тебе не стыдно!

– Напротив, мой друг! Очень стыдно. Ребенок свел ее с ума, а я... ах, черт возьми!..

– Да с чего ты взял?

– С чего?.. Послушай, Закамский! Если б дело шло о Горации или Виргилии, даже о французской словесности, то я бы не пикнул перед тобою: ты человек ученый - тебе и книги в руки. Но дело идет о женщине, так теперь твоя очередь, извольте, сударь, молчать: эта грамота вам не далась! Да помилуй, разве ты слеп? С тех пор, как твой благочестивый Грандисон побывал у нее в доме и вдруг перестал ездить, что с ней сделалось? Куда девалась ее любезность и эти розовые щечки, которыми ты так любовался?