Искуситель
Шрифт:
– Вот жена моя! – сказал Днепровский.
Я хотел подойти и поцеловать ее руку (не смейтесь, это было лет сорок тому назад), но Днепровский предупредил меня: он бросился с испуганным видом к своей жене и вскричал:
– Что ты, Надина, что с тобой? Сядь, мой друг, сядь!
– Ничего! – прошептала Днепровская, стараясь улыбаться.
– Ты совсем в лице переменилась. Тебе дурно? В самом деле, она была бледна как смерть.
– Ничего! – повторила Днепровская, садясь на кресло, которое подал ей муж. – Это пройдет… Вчерашний бал… Я так устала!.. Не беспокойтесь! – продолжала она, обращаясь ко мне. – Вот уж мне и лучше.
– Да, да! – вскричал хозяин. – У тебя опять показался румянец… Как ты меня испугала, Надина!
– Знаете ли. Надежда Васильевна, – сказал барон, взглянув на меня с улыбкою, – если б мой приятель был так же дурен, как я, то можно было бы подумать, что вы его испугались.
– О нет! – прервал шутя хозяин. – Александр Михайлович страшен,
Надежда Васильевна, не отвечая на вопрос мужа, пригласила меня сесть возле себя. Разговоры людей, которые в первый раз видят друг друга, почти всегда бывают одинаковы: две, три фразы о том, что погода дурна или хороша, несколько слов о городских новостях, о балах, а иногда, если один из разговаривающих бывал в чужих краях, речь пойдет о том, что в России отменно скучно, а за границей очень весело, что у нас холодно зимою, а в Италии жарко летом, или о том, как живописны берега Рейна, как высоки горы Швейцарии и как много в Париже театров. Все это очень ново, занимательно и отменно забавно, а особливо для того, кто учился не у приходского дьячка и получил какое-нибудь образование. Мой первый разговор с Надеждой Васильевной был именно в этом роде, но она говорила так мило, голос ее был так приятен, улыбка так очаровательна, что мне показалось, будто я слышу в первый раз от роду, что в Париже есть театры, а в Швейцарии высокие горы и обширные озера. Впрочем, надобно сказать правду, я гораздо внимательнее смотрел на мою прелестную собеседницу, чем слушал ее рассказы о прекрасной Франции и благословенных берегах Женевского озера; мне все казалось, что мы не в первый раз в жизни встретились друг с другом: я где-то видел эти великолепные черные глаза, эти длинные ресницы, этот унылый, но полный жизни взгляд был точно мне знаком… Вдруг что-то прошедшее оживилось в моей памяти, и я совсем некстати, даже очень невежливо, прервал ее речь вопросом, который не имел ничего общего с нашим разговором.
126
Моя дорогая? (Фр.)
– У вас, кажется, есть подмосковная? – спросил я.
– Да, – отвечала Днепровская, – на двенадцатой версте от Москвы, по Владимирской дороге.
– И вы любите ездить верхом?
Этот второй вопрос, который также довольно плохо клеился к первому, заставил покраснеть Надежду Васильевну. Я повторил его.
– Третьего года я очень часто ездила верхом, – прошептала она тихим голосом.
– Итак, это были вы!
Днепровская не отвечала, но покраснела еще более, томные глаза ее заблистали радостью, и если бы я был хотя несколько неопытнее, то прочел бы в них: как я счастлива – он узнал меня!
– Mach`ere amie! [127] – закричал Днепровский. – Графиня Марья Сергеевна!
Надежда Васильевна вскочила с своего места и побежала навстречу к даме лет сорока, которая входила в гостиную. Эта барыня была видного роста, но так желта и худа, так пряма, плоска и опутана золотыми цепочками, что, глядя на нее, я невольно вспомнил эти прянишные, размалеванные сусальным золотом человеческие фигурки, до которых был в старину большой охотник. Я узнал после, что графиня великая музыкантша, то есть она говорила с восторгом об итальянской музыке, знала все технические музыкальные названия и сама, как рассказывали ее приятели, пела бы прекрасно, если б у нее был голос.
127
Мой дорогой друг! (Фр.)
– Поздравь меня, Надина! – вскричала она, расцеловав хозяйку. – Я слышала сегодня Манжолети и на этой неделе буду петь с нею тот самый дуэт, который пела в начале года с Марою… Ах, мой друг! Какой голос! Какая метода!.. В жизнь мою я не слыхала ничего подобного!.. Она пела… ты знаешь эту арию Чимарозы… [128] эту прелесть… Ах, вспомнить не могу!..
Я объявил уже моим читателям, со всем простодушием музыкального невежды, что не люблю итальянской музыки; следовательно, неохотно слушаю, когда о ней говорят, а особливо с этим беспредельным восторгом, который допускает одни только восклицания, мне все кажется, что передо мною играют комедию и сговорились меня дурачить [129] . Чтоб не слышать возгласов этой музыкальной графини, я подошел к барону.
128
Чимароза Доменико (1749—1801) – знаменитый итальянский композитор, три года (с 1787 по 1791) работал в Петербурге.
129
Вот уже второй раз сочинитель этой книги говорит с неуважением об итальянской музыке.
Я не хочу отвечать за чужие грехи: у меня и своих довольно. Александр Михайлович может думать и говорить все, что ему угодно, что ж касается до меня, то я объявляю здесь торжественно, что вовсе не разделяю его мнения и слушаю всегда с восторгом итальянскую музыку даже и тогда, когда ее ноют аматеры.– Сегодня поутру, – сказал он вполголоса, – я говорил вам, что, может быть, вы тот счастливец, на груди которого бедное сердце Надины забьется новой жизнью, это было одно предположение, а теперь!.. О! Да вы человек ужасный!.. При первом свидании, с первого взгляда… Ну!!!
– Что вы, барон!.. Перестаньте!
– Виноват! Я стоял позади вас и слышал все: это не первое, а второе свидание. Теперь я не скажу: «Ну, Днепровский, держись!» – а подумаю про себя: «Бедный Днепровский – терпи!»
– Да полноте! Как вам не стыдно!
– Впрочем, оно так и быть должно: мужья прекрасных жен созданы для этого.
– Вы, верно, забыли, барон… – сказал я шутя.
– Что вы помолвлены?.. О, нет! Но прежде, чем вы сделаетесь похожим на Днепровского, ваша будущая супруга успеет постареть, а это совсем дурное дело. Конечно, и тут есть монополия, – прибавил барон с улыбкою, – по всей справедливости, все прекрасное, – а что может быть прекраснее милой женщины? – не должно принадлежать исключительно одному, но, по крайней мере, тут будут счастливы двое, так это еще сносно, а здесь, посмотрите: ну, не грустно ли видеть такое уродливое сочетание весны с глубокой осенью? Через десять лет Надина все еще будет прекрасна, а этот Днепровский… Представьте себе, что он будет через десять лет? Старый изношенный колпак, нестерпимый брюзга, храпотун, в подагре, в хирагре [130] и в разных других лихих болестях!.. Когда в супружестве тысячи молодых людей пьют горькую чашу, вы думаете, что этот старый вампир, который заел век прекрасной девушки, останется без наказания?.. Не бойтесь!.. Найдется утешитель – не вы, так другой… А право, будет жаль!.. Посмотрите, как она мила!
130
Хирагра – подагра кистей рук.
С Днепровской говорили в эту минуту приятели мои, князь Двинский и Закамский, они только что вошли в комнату. Надежда Васильевна очень холодно отвечала на вежливые фразы князя, но, казалось, весьма обрадовалась, увидя Закамского.
– Я сейчас от моей кузины, – сказал князь. – Знаете ли что, Надежда Васильевна, ведь я уговорил ее будущей весною ехать на воды. Она никак не хотела послушаться своего доктора; но я уверил ее, что Карлсбадские воды делают чудеса, и в доказательство привел вас.
– Меня? Да какое чудо сделали со мною Карлсбадские воды?
– Вы приехали с них еще прекраснее, чем были прежде, ведь это не чудо…
Надежда Васильевна улыбнулась.
Знаете ли вы эту женскую улыбку, которая страшнее всякой злой эпиграммы, эту улыбку, за которую мы стали бы стреляться на двух шагах с мужчиною и которая на розовых губках красавицы в тысячу раз еще обиднее? Вызвать эту улыбку на уста любимой женщины – такое несчастье, с которым ничего в свете сравниться не может. Если она предпочитает другого, не обращает на вас никакого внимания и даже ненавидит вас, вы все еще можете надеяться, но когда, говоря с вами, она улыбнется, как улыбнулась Надежда Васильевна в ответ на пошлую вежливость бедного Двинского, то вы решительно человек погибший: вы должны непременно или зачахнуть с горя, или перестать любить ее.
– Клянусь честью, – продолжал Двинский, – это совершенная правда! Вы сделались еще прекраснее, и если вы мне не верите…
– Как не верить, князь, – прервала Днепровская, – вот уже третий раз, как вы мне это говорите.
– II у a des choses qu'on ne peut assez r'ep'eter, madame! [131] – пробормотал Двинский, не зная, как скрыть свое смущение. К счастию, ему попался на глаза барон: он узнал в нем своего парижского знакомца и с радостным восклицанием бросился к нему навстречу.
131
Есть вещи, которые не нужно повторять, мадам! (фр.)
– Вы ли это, Брокен? – вскричал он. – Возможно ли?..
– Да, князь, это я.
– Представьте себе: меня уверил приятель мой, Вольский, который вовсе не лгун, что вы умерли в Париже…
– На эшафоте? – прервал барон с улыбкою.
– Да, да! Он божился, что видел сам своими глазами…
– Как мне отрубили голову?
– Да! Он рассказывал, что вас казнили в один день с Сент-Жюстом [132] и Робеспьером.
– Скажите пожалуйста!
– И что, взойдя на эшафот, вы очень долго разговаривали с народом.
132
Сент-Жюст (Сен Жюст) Луи (1767—1794) – один из видных якобинцев, сторонник Робеспьера; казнен термидорианцами.