Искусство добиваться своего

Говорят, ничто так точно не характеризует человека, как то, что он находит смешным. Всеми признан блестящий французский юмор, с налетом фривольной пикантности. Вошел в поговорку тонкий английский юмор: английские анекдоты с двусмысленным подтекстом принято рассказывать с каменным выражением лица. Соседи иронизируют над юмором немцев, который многие находят тяжеловесным и грубоватым. В этом отношении американцы тоже, пожалуй, тонкостью не блещут. Тут яркие афоризмы Марка Твена – скорее исключение, подтверждающее правило. Средний американец предпочитает шутки попроще – так называемые «гэги», которыми непременно перемежается почти любое публичное выступление или непринужденная беседа. (Следует отметить, что большинство таких «гэгов» – это «домашние заготовки», которые поставляют ораторам профессионалы этого жанра.) При этом сам говорящий недвусмысленно подчеркивает, что он пошутил, и первым широко улыбается, призывая окружающих оценить его остроумие. Американцы рефлекторно начинают смеяться, когда им просигналили: «Шутка!» Или захихикали за кадром. Тогда, разумеется, понятно, что уже смешно. А если никто не скажет, что, например, смешно на глазах у всего мира рыться в штанах у собственного президента, так можно с самым серьезным выражением лица заниматься этим несколько лет кряду. И, лишь когда неловкость станет совсем очевидна, заглаживать ее с помощью бомбардировщиков, целясь в чужого президента, но почему-то всегда попадая в прохожих. А это уже совсем несмешно. Вообще от смешного до страшного – один шаг, особенно если с чувством юмора есть проблемы. (Тонкая американская комедия на эту тему «Хвост виляет собакой» прокатного успеха не имела – это вам не «Грэйс в огне»!)

Для русского смех, юмор – своеобразная отдушина, форма психологической защиты от «невыносимой легкости бытия». Проблемы, которые просто нестерпимо было бы принимать всерьез, мы осмеиваем, превращаем в предмет забавы. Наверное, нигде в мире не расцвело столько так называемых политических анекдотов, вопреки даже существовавшей долгие годы реальной угрозе поплатиться за это свободой. Тут нам с американцами трудно понять друг друга. Они до сих пор льют слезы над нашим тяжелым прошлым, а мы еще и в те времена над ним хихикали. Они трепещут перед полумифической «русской мафией», а мы над ней потешаемся. И уж если смеемся, то от всей души. Но при этом с легкостью впадаем в противоположную крайность – в меланхолию или гнев. В разгар праздничного застолья можем затянуть заунывную песню о замерзающем ямщике или наброситься с кулаками на того, с кем минуту назад пили на брудершафт. Впрочем, никакой особой загадки и тут нет. Просто хохот и ярость у нас вызывают почти одни и те же вещи. Так что лучше и не пытаться совместить наш юмор и американский. Все равно мы будем смеяться над их триллерами (на наших улицах кипит жизнь покруче, чем на улице Вязов), а они – рыдать над нашими комедиями.

Вообще шутить с американцами следует очень осторожно. Русские обычно не слишком заботятся о том, что предмет их иронии может предстать в невыигрышном или даже оскорбительном свете. Многие наши шутки и анекдоты по сути своей издевательские, просто злые. В свое оправдание мы часто говорим: «Не обижайся! Это всего лишь шутка». Американцы тут подчеркнуто щепетильны. Они очень заботятся о том, чтобы кого-то ненароком не задеть и не унизить – определенные социальные слои, сексуальные меньшинства, женщин, конкретные народы и национальности. Американец, неудачно пошутивший на такую тему, может безнадежно подмочить свою репутацию и даже испортить себе карьеру. Вообще демонстрировать пренебрежение и неприязнь к кому бы то ни было – признак дурного тона. Американцы с пафосом декларируют, что педерасты, олигофрены, психопаты – такие же люди, как все остальные, а потому даже называть их такими словами некорректно. Так появляются «корректные» термины – «сторонники нетрадиционной сексуальной ориентации», «лица с ограниченными возможностями» и т.п. Нам это кажется полным вздором, пародией на гуманизм, однако делать это предметом межнациональной дискуссии небезопасно: взаимопонимание тут вряд ли будет достигнуто. Либо у американцев со временем иссякнут запасы умиления, либо мы научимся большей терпимости.

В этом контексте особой проблемой предстают взаимоотношения полов. В Америке женская эмансипация достигла такого масштаба, который русским даже трудно вообразить. Ярким примером воплощения феминистской идеологии может служить сработанный по всем голливудским канонам фильм «Солдат Джейн» с Деми Мур в главной роли. Он посвящен ответу на вопрос: можно ли из милой, симпатичной женщины сделать десантника-мордоворота? Ответ вырисовывается однозначный – можно! (Правда, наши шпалоукладчицы нечто подобное знали давным-давно.) При этом, однако, остается без ответа и даже не ставится другой вопрос: а зачем? Американцы, точнее – американки, этим вопросом, похоже, и не задаются. И поднимать его в беседе с ними крайне неделикатно. Деликатность тут понимается совсем не по-русски – как игнорирование принадлежности человека к тому или другому полу. Напротив, подчеркнутое внимание к другому полу может быть расценено как сексуальное домогательство, а за это можно и под суд попасть. Разрешить это противоречие на бытовом уровне нам едва ли по силам. Пройдет какое-то время, и американцы либо вымрут, мастурбируя перед дисплеем, либо благополучно переболеют этим очередным извращением. Нам остается это обострение тихонечко в сторонке переждать, поскольку нам самим оно, хочется надеяться, не грозит. В этой связи выглядит забавно, каким бешеным успехом у неженатых американцев пользуются российские невесты, еще не успевшие спятить на феминизме и политкорректности.

Однако по большому счету американская политкорректность остается скорее декларативной. Уважающий себя белый американец, дабы не прослыть расистом, ни за что не позволит себе оскорбительных замечаний в адрес, скажем, чернокожих. (Само слово «негр» здесь признано обидным и заменено в обиходе корректным термином «афроамериканец».) Наши псевдопатриотические газетенки, призывающие поставить на место неполноценных инородцев, кажутся американцам несусветной дикостью. В Америке первый же выпуск подобного листка стал бы последним и повлек бы неминуемое разорение издателя по судебным искам. В то же время, если какой-то особо корректный белый домовладелец рискнет продать свой дом чернокожему, пускай и весьма респектабельному, цена соседних домов в котировке местного агентства недвижимости автоматически упадет. Это в сериалах (надо признать – откровенно пропагандистских) белые и черные дружат семьями и словно не замечают очевидных различий. В реальной жизни не принято оскорблять друг друга, но и брататься тоже не принято. Американская толерантность (терпимость) парадоксальным образом уживается с довольно строгой дистанцией общения.

Русским зачастую трудно уловить ту тонкую грань, которая отличает терпимость от симпатии. Мы вообще более категоричны, склонны к безапелляционным суждениям и оценкам. Если человек нам не угодил, то он – мерзавец, если не понравился фильм, то режиссер бездарен. Даже в бытовой лексике мы предпочитаем рубленые формулировки: «Это ерунда!», «Ты не прав!» и т. п. Американцы обычно изъясняются деликатнее, их речь изобилует выражениями типа «по-моему», «вероятно» и т.д. Русский перед такими формулировками теряется, недоумевая, как, например, понимать фразу: «Возможно, вы правы», – то ли с тобой соглашаются, то ли нет. Такой контраст между сильными выражениями и напористой аргументацией с одной стороны и американским «вежливым плюрализмом» – с другой нередко приводит к серьезному недопониманию и даже к взаимным обидам.

Два коротких слова – «пожалуйста» и «спасибо», используемые как формулы вежливости, также могут посеять непонимание. В то время как по-русски вежливая просьба часто бывает выражена через интонацию, в английском языке слова «пожалуйста» и «спасибо» повторяются столь часто, что по-русски это звучит комично и неуместно. Внедрение такой манеры в деловое общение на русском языке до сих пор воспринимается многими с недоумением и приживается с трудом. Однако необходимо помнить: если русский, даже по домашним меркам очень хорошо воспитанный, упускает в разговоре с американцами «волшебные слова», его речь покажется собеседникам невежливой.

Да и сама беседа, особенно в компании или в гостях, у наших народов строится по-разному. Русские любят пофилософствовать, порассуждать о высокой политике, о глобальных проблемах. В Америке товарищеские или застольные беседы ведутся в более легком тоне, и проблемы смысла жизни здесь обычно не обсуждают. Поэтому типично русская манера вести беседу нередко воспринимается американцами как занудство, а мы со своей стороны расцениваем их разговоры как легковесную болтовню. К тому же русские часто обижаются, когда американцы мягко (или не очень) прерывают их многословные излияния. Просто здесь не принято подолгу оттягивать на себя внимание собеседников. И обижаться не надо. Просто будьте готовы к тому, что ваш подробный рассказ о творческих исканиях кузена из Воронежа или о семейных злоключениях вашей подруги вряд ли будет дослушан до конца.

Правда, похоже, что такая манера общаться у самих американцев порождает острый эмоциональный дефицит. И они толпами валят к психоаналитикам и психотерапевтам, чтобы за большие деньги заняться тем, чем мы бесплатно занимаемся друг с другом за чашкой чая – изливаем душу. Наверное, поэтому профессия психотерапевта так и не стала у нас массовой. Зачем нам платный собеседник, когда полно бесплатных?

Об этом, наверное, втайне и вздыхают россияне, оторвавшиеся от родных корней. А вовсе не о родных березках, которые, по меткому замечанию Сергея Довлатова, в Америке точно такие же. Хотя задушевной беседой сыт не будешь. А вот доллар – хотя и никуда не годный смысл жизни, но замечательное подспорье в его поисках. Печатают доллары за океаном. И понятно стремление многих соотечественников оказаться поближе к этому живительному источнику. Вот только наиболее комфортно возле этого источника чувствуют себя те, кто научился не благоговеть перед американцами и не презирать их. То есть, оставаясь русским, вести себя немножечко по-американски.

В Париж… по делу… срочно…

Наши представления о других народах, хоть мы и редко отдаем себе в этом отчет, в основном исчерпываются собирательными образами, навеянными популярной литературой и кинематографом. И, лишь столкнувшись лицом к лицу с американцем, индусом или японцем, мы вдруг понимаем, как мало этот реальный человек похож на ковбоя, йога или самурая. Сами русские часто обижаются, когда иностранцы воспринимают их как стихийных экзистенциалистов в меховых ушанках, которые безудержны в гневе и в радости, пьют водку гранеными стаканами и больше всего на свете любят кататься на тройках по заснеженной Красной площади. Честно говоря, наши представления об иностранцах столь же предвзяты и утрированны. Англичанин видится нам чопорным джентльменом в монокле, ревностным хранителем традиций и ценителем тонкого юмора (Мадонна, обосновавшаяся было в Англии, с недоумением заметила: «Мне еще не встретился ни один чопорный англичанин!»). Немца мы представляем педантичным, пунктуальным, немного прижимистым и бываем обескуражены, столкнувшись с гогочущей компанией немецких туристов где-нибудь на средиземноморском пляже.

Французам в этом отношении особенно «повезло». Благодаря стараниям Мопассана и Дюма, Эдит Пиаф и Коко Шанель, Алена Делона и Брижит Бардо Франция видится нам роскошной жемчужиной Европы, страной галантных мужчин и чувственных женщин (хотя «французский поцелуй» и придумали за много веков до сексуальной революции вовсе не французы), страной, где фонтанами бьет искрометный юмор и настоящее шампанское.

Увы, реальный француз так же мало похож на д’Артаньяна или Высокого Блондина в черном ботинке, как каждый из нас, русских, – на Раскольникова или Распутина (а именно этими хрестоматийными мерками нас часто и меряют). Каков же он на самом деле? Можем ли мы с ним понять друг друга, поладить, вместе взяться за общее начинание? Разумеется, можем. Но для этого надо за привычным, но иллюзорным портретом разглядеть реального человека с его непридуманными национальными особенностями, с ярким, неповторимым национальным характером.