Искусство прозы, а заодно и поэзии

Ну а далее – чисто производство аппликаций, как на уроке труда в очень младших классах. Ну да, Заволжск, просто название какого-то почтового ящика. Туда же можно запердолить чуточку измененный вариант Нового Иерусалима, переименовав его в Новый Арарат, со всеми имевшими там место переименованиями вроде Острова Ханаана – что заодно позволит употребить и общую топонимику, и природные условия Валаама и Соловков, оставляя при этом объект в пределах того же почтового ящика с секретно-атомным названием Заволжск, да еще и с расположенным под боком несомненно ракетно-ядерным Черным Яром.

Разумеется, и граф Литте, и проч. хренотень по части употребления имен и слов. Бронзовый исполин над рекой и т. п. (и все это Заволжск), а там еще и Чика Зарубин – решительно непонятно зачем понадобившийся, впрочем, как и Ермак Тимофеевич, которому, значит, бронзовый истукан и воздвигнут. Между тем на подобные вдохновенные умопостроения за чужой счет (истукан, например, – это уже какие-то уицраоры, друккарги и дуггуры от Даниила Андреева) ушло уже определенное число страниц, а за счет оного достигнута уже и приличествующая желанию рассказчика основательность.

Тут, соответственно, появляется и Черный Монах, что уж вовсе похабно, а также присутствуют вполне себе аракчеевские поселения, старцы, книжка какая-то по психиатрии, старательно переписываемая на предмет рассуждений и диагнозов, которые уместно превратить в персонажи (в самом деле, отчего б не расписать в лицах диагнозы, если есть склонность?), Лермонтов – по части организации «водяного общества» как прообраза общества богомольцев. Ну и ложками употребляемый Достоевский, которого поэтому явно не упомянуть нельзя. Из него «аллюзии» заимствуются уже настолько килограммами, что гонорар за книгу следует поделить с его наследниками.

А в сумме интересный, между прочим, результат. Россия – это типа то, что придумал Никита Михалков, присыпанное адаптированными до полной кастрации русскими литераторами и украшенное Достоевским, который авторскими утаптываниями и толкованиями переведен на максимально общественнодоступный уровень, так что все его бездны и проч. предоставят обществу приятную изюминку бытия. Таков роковой треугольник Чхартишвили – Акунин – русская проза. В нем есть даже некая общественная весть, суть которой – в том, что не все еще в родных пределах разворовано за десятилетие грабительской приватизации (так бы это констатировали коммунисты).

Конечно, все это – именно употребление чужих фактур, а вовсе не игра с литературными аллюзиями; в случае игры аллюзиями предполагается некий добавочный смысл, а тут они – просто еда для существа, которому задано производить страницы из жизни каких-то недочеловеков: примет реальных существ персонажи книги не имеют, так что избавляться от них возможно практически без объяснений и проч. проблем – это о сюжете, мотивировках и т. п.

Но вот что красиво: и самому виртуальному автору приходится делать голема уже для себя («Алеша поедет, Ленточкин» – сообщается по ходу дела), возлагая на данную сущность задачу расследовать (соответственно – рассказывать) некие происшествия с позаимствованным понятно у кого Черным Монахом. Далее туда поедет следующая фактура в виде знатного фельдфебеля-полицмейстера Лагранжа, далее – выкрест Бердичевский; в его случае заодно будут описаны чуть ли не все его разнообразные дочки, просто Розанов какой-то. Всех их можно запросто перетасовать.

Разумеется, это уже совсем напоминает строительство пирамиды типа МММ, которая в силу своей вымышленности может удержать себя лишь путем привлечения новых участников. Тем более что на ввод каждого очередного персонажа также пойдет определенное количество бумаги; к тому же в описаниях вполне будут уместны заимствования уже даже из путеводителей – по городу К., скажем, вплоть до «светила Носачевского» (видимо, к Чхартишвили попал учебник по математике – Лагранж, Лобачевский…).

Ну, разумеется, отправленные в место действия герои по очереди еще раз заново опишут все, что уже описывалось ранее, как бы на свой лад. Столь же очевидно, что пирамида не развалится, – потому что она – стопка листов бумаги и ее можно прижать обложкой, когда начнет расползаться: в подобном варианте сочинительства это можно сделать в любой момент – как мы еще увидим. Пока же легко обнаружить, что относительно данной прозы бессмысленны рассуждения о завязке, саспенсе, катарсисе, торможениях, да и о разнице между фабулой и сюжетом – за их полным совпадением. Потому что такие тексты не пишутся, а составляются.

Разумеется, дальше все примерно так же – пирамида удваивается: есть последовательность приехавших, с каждым что-то происходит. Появляется главная фактура, Пелагия, которая аккуратно отксерокопирует все то, что уже сообщили предыдущие визитеры, после чего наступит черед версий относительно ксерокопий.

Дело нехитрое, заниматься им можно сколько угодно, тем более что в результате выяснится, что все изложенное не имело никакого отношения к искомой тайне и ничем на нее не намекало. Она появится совершеннейшим приделанным довеском: конец книги – там, где эту историю наконец приделают. Так что и детектива даже никакого тут нет. А Б. Акунин, который как бы писал как бы детектив, – да, можно считать, что возник.

Описанным выше способом вполне можно произвести любое количество виртуальных агентов письма и употребить их для составления текстов. Выглядеть это будет примерно как дети, играющие в папу-маму. Кто ж не умилится?

Отдельно – про язык. Он в подобных случаях – некий баечный, типа сказовый, пусть даже изложение происходит вовсе не от первого лица. Причина такой подмены очевидна – она в фиктивности излагающего: этим трюком (рассказчик болтает за третье лицо, но не нейтрально, а с «рассказщицкими» завитушками) его искусственность и поддерживается на всей длине шедевра. Обратим внимание: сам «прозаик Акунин» как таковой не пишет ничего. Он только составляет отнесенную на чей-то очередной счет болтовню.

Учитывая вымышленность окрестностей, такой язык не может быть реально разговорным. Он стилизован под ничто и похож на тот, которым некоторые люди (примерно научные сотрудники) на сайте у Вернера излагают истории из жизни. Им, от стеснительности публичного выступления, что ли, обязательно надо быть велеречивыми.

Ну а то, что тырятся и сидящие в памяти ритмические словоформы типа, скажем, «Синай, Синай, а ну узнай» (или «поди узнай»), – это механика, отлично известная любому производителю рекламных слоганов. Все это, разумеется, вполне нечистоплотно, как и любое упрощение, – но брезгливость тут неуместна, потому что рассматривается жизнь как таковая.

В ее, жизни, роли выступает голем Борис Акунин (голем конкретный, то есть нежить), который за счет усвоения чужих фактур обеспечивает себе существование. То есть тут не агент письма производит на свет текст, а наоборот – целью текста и является создание фиктивного автора-персонажа. 80% текста при этом идет на его построение и существование, а остальные 20% – слова-связки.

На самом деле так можно поступать: в этой провокационности возможен свой выверт – делая автора видимым результатом письма, можно запихнуть в него, автора, интересные штучки. Главное – из чего его складывать: какая жизнь облепит подобного истукана. Козьма Прутков вот до сих пор жив.

Но тут подобного шанса нет, и дело, конечно, в вымышленности пространства, которое могло бы спроецироваться на некоего Б. Акунина. К тому же этот персонаж неумен, так что пойти далее употребленных им чужих вымыслов не может.

В чем, собственно, состоит проект «Борис Акунин»? Во всей последовательности трудов «Акунина» никакого проекта не видно. Даже и коммерческого – вряд ли «Акунин» затевался в расчете на коммерческую успешность: как бы издатель на словах оценил, что пипл будет это хавать? Рукопись-то уже была. Откуда следует, что, в общем, суть проекта состояла именно в создании автора Акунина (ну почему он не Акакий…). А уж на хрена он был нужен автору, кто знает… Тут можно только догадываться, учитывая хотя бы то, что «доакунинская» книга Чхартишвили называлась «Писатель и самоубийство». Но это уже предмет для маловероятного интереса каких-нибудь терапевтов.

Конец ознакомительного фрагмента.