Искусство путешествовать
Шрифт:
В качестве объекта приложения своего таланта я решил избрать окно в комнате постоялого двора «Простой смертный». Мой выбор был обусловлен двумя причинами: во-первых, окно было, что называется, у меня под рукой, а во-вторых, ясным осенним утром оно выглядело достаточно привлекательно. Результаты моих усилий были предсказуемо провальны и вместе с тем поучительны. В процессе рисования объекта — как бы неуклюже и неумело он ни происходил — человек подсознательно уходит от целостного восприятия того или иного предмета и обращает все больше внимания на его устройство, составные части и особенности. Вот и то, что еще недавно представлялось мне просто «окном», оказалось целой системой, комплексом, состоящим из последовательно чередующихся листов стекла и деревянных деталей, удерживающих их в должном положении. Входили в эту систему также запорные устройства и некоторое количество декоративных элементов. Само гостиничное окно было выполнено в стиле эпохи короля Георга. Оно состояло из двенадцати одинаковых, на первый взгляд казавшихся квадратными, но на самом деле прямоугольных кусков стекла. Рама же была покрашена белой краской, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась вовсе не белой, а пепельно-серой, коричнево-серой, желтой, розово-лиловой или же слегка зеленоватой — в зависимости от освещения и от сочетания фактора освещенности и состояния окрашенного дерева (в северо-западном углу оконного
Рисование немилосердно открывает нам глаза, по крайней мере, на нашу собственную слепоту относительно подлинного внешнего облика окружающих нас вещей. Взять хотя бы элементарный пример — деревья. В одном из разделов «Основ рисования» Раскин, опираясь на собственные иллюстрации, демонстрирует разницу между тем, как мы обычно представляем себе ветки деревьев, и тем, какими мы начинаем их видеть, взяв руки карандаш и бумагу: «Ветки отходят от ствола вовсе не как попало и не как им вздумается. На самом деле они начинают расти примерно в одно время, получив единый импульс от той или иной зоны в стволе. Таким образом, более правильным схематичным изображением условного дерева можно считать изображение с рисунка 1б, а не то, что показано на рисунке 1а. Кроме того, следует отметить — это показано на рисунке 1б, — что все последующие ответвления от крупных сучьев останавливают свой рост таким образом, что их крайние точки образуют в итоге замкнутую геометрическую фигуру достаточно правильной формы, которую на плоскости можно условно передать овалом. Помимо этого, необходимо сказать, что схематичная форма каждой отдельной ветки скорее тяготеет к тому, что изображено на рисунке 2б, а не 2а. При этом эта форма тяготеет к структуре, образуемой зрелым плодом капусты брокколи».
Рисунок 1а, 1б, 2а, 2б. Джон Раскин. Ветви. Фрагмент из «Основ рисования». 1857 г.
За свою жизнь я видел немало дубов, но только проведя час в попытках зарисовать одно такое дерево в Лангдальской долине (даже малолетний ребенок, наверное, устыдился бы показывать родителям то, что получилось у меня в результате тяжких трудов), я действительно стал понимать, чувствовать и по-настоящему запомнил, чем эти великаны так красивы и чем отличаются от других деревьев.
Еще одно преимущество, которое дает человеку искусство рисования, заключается в осознанном восприятии причин, по которым мы находим привлекательными те или иные ландшафты или здания. Мы можем найти объяснение собственным вкусам и предпочтениям. В процессе рисования мы разрабатываем собственную «эстетику», то есть способность делать обоснованное умозаключение относительно того, что является прекрасным, а что уродливым. Мы можем с большой точностью сказать, чего, например, не хватает зданию, которое нам не понравилось, и что именно делает красивым сооружение, которое пришлось нам по вкусу. Мы оперативно и аргументированно проводим анализ того, что производит на нас впечатление при созерцании того или иного ландшафта («сочетание обнаженного песчаника и предзакатного освещения», «упорядоченность деревьев, выстроившихся вдоль берега реки»). От жалкого «мне это нравится» мы можем довольно быстро перейти к вполне убедительному «мне это нравится, потому что…». Следующим шагом на этом пути являются обобщающие суждения о том, что можно считать привлекательным. Пусть даже наши умозаключения предположительны, рано или поздно для своих формулировок мы прибегаем к аргументам, относящимся к базовым законам эстетики: лучше, когда свет падает на объект сбоку, а не прямо сверху; серый хорошо сочетается с зеленым; чтобы улица казалась гармонично застроенной и просторной, высота построенных на ней домов не должна превышать ее ширину.
Воспоминания, подкрепленные систематизированными знаниями и осознанными суждениями, надолго остаются в человеческой памяти. Следовательно, человек уже не станет царапать свое имя на колонне Помпея для того, чтобы не забыть этот великолепный памятник. Раскин был твердо уверен, что рисование позволяет человеку надолго запечатлеть в памяти «тающее облако, трепещущий лист, мимолетную игру света и тени».
Джон Раскин, Бархатный краб, ок. 1870–1871 гг.
Подводя итог четырем годам преподавания и написания учебников по рисованию, Раскин объяснял, что главным побуждающим мотивом для него было желание «направлять внимание человека непосредственно на красоту, созданную Богом в материальном мире». Наверное, стоит процитировать целый абзац, в котором Раскин на конкретном примере показывает, что именно он имеет в виду, когда произносит столь амбициозные слова: «Представим себе двух человек: они вместе выходят на прогулку. Один из них — хороший рисовальщик, другой же рисовать не умеет и не любит. Предположим, что они оба идут по зеленой аллее. Уверяю вас, эти двое увидят окружающий мир совершенно по-разному. Один увидит дорожку и деревья. Он, конечно, отметит, что деревья — зеленые, но задумываться над этим, разумеется, не станет. Он увидит, что солнце светит и что солнечные лучи, пробивающиеся сквозь зеленую листву, дают очаровательный визуальный эффект. И это все! Что же тогда увидит тот, кто умеет рисовать и любит этим заниматься? Его глаза привыкли смотреть на мир, выискивая в нем прекрасные черты. Кроме того, он приучил себя осмысливать красоту и пытаться проникнуть в ее устройство, чтобы увидеть, из каких деталей и фрагментов состоит красивая вещь или явление. Этот человек поднимет голову и увидит, как солнечные лучи тонкими струйками — словно вода из душа — льются сквозь зеленые листья, наполняя воздух изумрудным свечением. Он увидит, что тут и там из сплошной зеленой массы крон торчат ветки и сучья. Он увидит, как сверкает под ногами, словно усыпанный алмазами, изумрудный мох и невероятно красивые по форме и цвету лишайники. Белые и синие, лиловые и красные — все они вносят свой вклад в создание великолепного одеяния красоты. Затем он обратит внимание на дуплистые старые стволы и узловатые, причудливо переплетенные корни, впивающиеся в отлогий берег реки, торфяной склон которого словно выложен густой
многоцветной мозаикой из полевых цветов. Разве все это не достойно быть увиденным и запомненным? Тем не менее человек, не умеющий и не любящий рисовать, просто пройдет по зеленой аллее, а когда вернется домой, не сможет толком ничего рассказать о прогулке, не сможет вспомнить ничего интересного и лишь кратко „доложит“, что прошел туда и обратно такой-то дорогой».Раскин предлагал не только зарисовывать то, что мы видим во время путешествий, но и настаивал, чтобы мы записывали то, что с нами происходит, и описывали то, что мы видим. Такого рода тексты он называл «словесной живописью». По его мнению, подобная творческая фиксация впечатлений словно цементирует их, навечно сохраняя красоту в памяти человека. Современники высоко ценили Раскина как популяризатора рисования и как рисовальщика-натуралиста, но именно его словесная живопись по-настоящему привлекала к нему читающую публику, и именно благодаря своим описаниям он по-настоящему прославился в конце Викторианской эпохи.
Именно пребывание в интересных и красивых местах лишний раз напоминает о том, насколько неуклюже мы обращаемся с собственным языком и как плохо умеем им пользоваться. Приехав в Озерный край, я решил отправить открытку приятелю. Даже прекрасно понимая, насколько убого будет смотреться мое послание, я все же не придумал ничего лучше, как торопливо, словно стесняясь собственного косноязычия, нацарапать на обороте открытки пару фраз о том, что места здесь, видите ли, очень красивые, но вот погода подкачала — дождь и ветер. Раскин, несомненно, скорее списал бы постыдную неуклюжесть этого «прозаического произведения» на лень, чем на недостаток творческих способностей. Он всегда утверждал, что любой нормальный человек способен создать достойную словесную картину, описывающую то или иное место. Если же мы порой и терпим неудачу, то лишь потому, что ленимся задавать себе простые и необходимые для составления подобного описания вопросы. Почему-то люди ленятся провести хотя бы поверхностный анализ того, что видят и чувствуют. Что толку записывать на бумаге очевидное: сообщение о том, что озеро красиво, в общем-то не несет в себе никакой новой информации. Почему бы не потребовать от самого себя сформулировать ответы на несколько вопросов. Например, на такие: «Какие особенности этого водоема в наибольшей степени привлекают внимание приезжего человека? Какие ассоциации вызывает у него озеро? Какими терминами и эпитетами лучше охарактеризовать его размеры вместо того, чтобы, не задумываясь, просто называть его большим?» Получившийся в результате такого анализа текст, вполне вероятно, не сможет претендовать на звание гениального описания, но, по крайней мере, даст читателю достаточно подробное и вполне обоснованное в оценках представление не только о самом озере, но и о том, что испытал автор текста, оказавшись на его берегу.
Всю свою сознательную жизнь Раскин не переставал удивляться и огорчаться тому, насколько вроде бы образованные и воспитанные англичане не умеют содержательно говорить о погоде: «Просто удивительно, насколько мало люди понимают, что происходит в небе. Мы просто не обращаем на небо внимания, не задумываемся о природе метеорологических явлений и представляем себе погоду просто как последовательность мелких, ничем не примечательных происшествий, слишком обыденных и незначительных, чтобы заинтересовать нас и заставить хотя бы на миг присмотреться к тому, что происходит или вот-вот произойдет. Если же вдруг в минуту безделья и скуки или в какой-то неловкой ситуации нам не остается говорить ни о чем, кроме как о погоде, — о чем заводят речь собеседники? Как они описывают то, что происходит в атмосфере? Кто-нибудь скажет, что сегодня сыро, другой добавит, что день выдался ветреный, третий заметит, что накануне было теплее. Кто, скажите, из всей этой праздно болтающей толпы сможет описать белоснежные горы, поднявшиеся сегодня в районе полудня от горизонта к самому зениту? Кто заметил яркий солнечный луч, ударивший по этим белоснежным горам с юга, снесший им вершины и вскоре рассеявший их в пыль, которая пролилась на землю мелким моросящим дождичком? Кто накануне соизволил понаблюдать за последним танцем уже мертвых, словно выпотрошенных, туч, подгоняемых последними лучами солнца и настойчивым западным ветром, который швырял их друг о друга, как опавшие листья по осени?».
«Облака», гравюра Дж. С. Армитаж, по рисунку Дж. М. В. Тернера, из «Современных художников» Джона Раскина, т. 5, 1860 г.
Правильный ответ на вопрос «кто?» в данном случае очевиден: этим внимательным наблюдателем, способным сформулировать в словах величие и красоту того, что происходит в атмосфере, был не кто иной, как сам Раскин. Наряду с тем, как он сравнивал рисование с едой и питьем, он не раз и не два с гордостью заявлял, что умеет разливать небо по бутылкам и надежно хранить эти сосуды ничуть не хуже, чем его отец управлялся с привезенным из-за границы хересом. Вот лишь два фрагмента из метеорологических дневников Раскина, оставшихся после него на долгие и долгие годы, как остается после винодела его личная коллекция вин, аккуратно рассортированных в винном погребе. В этих коротких записях речь идет о погоде, которая стояла в Лондоне в два ноябрьских дня 1857 года:
«1 ноября. Яркое, словно выкрашенное киноварью, утро, по небосводу растеклись волны всех оттенков красного — алые волны с острыми, четко очерченными краями кое-где сменяются темно-лиловыми разводами. Небольшие рваные серые облака словно пунктирными линиями протянулись по небосводу и плывут на северо-восток. На горизонте виднеются пышные бока серых туч. Они повисли выше поднимающейся от земли дымки, но гораздо ниже накрывшей все небо сеточки ажурных перистых облаков. С таким небом, при таком освещении, день выдался просто великолепным… Вдали все подкрашивается сиреневым и лиловым — и пронизанная солнцем дымка, повисшая вокруг деревьев, и зеленые поля… А какое потрясающее зрелище — золотистые листья, трепещущие на фоне синевы неба, и силуэт конского каштана — низкорослого и худосочного, — прорисовывающийся сквозь калейдоскоп этих золотых звезд.
3 ноября. Рассвет — пурпурный, румяный, словно стесняющийся. К шести часам на небе скапливается груда мрачных серых туч. Затем эту тяжелую массу вдруг пробивает легкое, подсвеченное лиловыми лучами облачко — и в образовавшемся просвете появляется кусочек позолоченного утреннего небосвода. Одна за другой серые тучи, а вслед за ними и закрывавшая небо пелена перистых облаков уносятся прочь. Их подгоняет упорный юго-западный ветер, но, по всей видимости, тучам удается перехитрить противника. Взамен туч, растаявших под лучами солнца и унесенных порывами ветра, появляются другие, растопить и разогнать которые ни светилу, ни ветрам не под силу. Тучи вновь расползаются по небосводу, лишь слегка подсвеченные солнцем снизу — словно корабли, серые, проморенные борта которых обиты ниже ватерлинии листами меди. Вся эта флотилия вплывает в серое утро».