Испанская новелла Золотого века

— Прекрасная Кассандра, королева и безраздельная владычица Сицилийского государства; успокойтесь, госпожа моя, а также и вы, дворяне, чей дух смутила речь дона Гильена, представившего высокому собранию рассказ, что заключает в себе крупицу правды, хотя о самом важном и умалчивает; теперь должен я рассеять ваши сомнения и представить ясные доказательства и свидетелей, достойных веры.

Все успокоились и расселись по местам, и король продолжал:

— Я действительно дон Ремон Борель, сын графа Барселонского; ухватившись за балку, оторвавшуюся от моей галеры, и отдавшись на волю морской стихии, сумел я добраться до суши, в чем помогло мне милосердие трех рыбаков, поспешивших на выручку в утлом своем челне, а затем прикрывших мою наготу своими лохмотьями; этих людей велел я привести сюда, чтобы они засвидетельствовали истинность моих слов.

Тут из-за ковра, коим занавешен был оконный проем, вышли три рыбака; король же продолжал:

— Будучи наг, сир, извергнут из морской пучины, не торопился я известить двор о прискорбном этом происшествии, а решил подождать, не зайдет ли, случаем, в гавань какая-нибудь из галер, избежавших кораблекрушения; с нею и предстал бы я перед сицилийцами, ибо явиться в том виде, в каком я тогда находился, было бы унижением моей нации; хотя, конечно, всеми нами правит слепой случай, и никто не может быть уверен в постоянстве своей удачи. Поступил я на службу к Дориклео, крестьянину из Флореспины, и пас его овец вместе с другими работниками; затем явились дон Гильен, дон Уго и Гарсеран, и произошло все то, о чем уже услышали вы во всех подробностях; я потворствовал их обману, чтобы посмотреть, куда заведет их гордыня. Этот перстень и ваш портрет, — прибавил он, повернувшись к королеве, — вернее всего докажут мою правоту: в ту самую бурю были они на мне, и до сих пор я с ними не разлучался ни на миг.

Едва лишь королева узнала перстень и портрет, как дон Гильен рухнул на пол, от страха лишившись чувств; а его друзья бросились на колени перед королем, умоляя покарать их так, как того заслуживает дерзкое их честолюбие. Не слушая, король поднялся со своего места и повелел отнести дона Гильена так, как он был, в один из дворцовых покоев и оказать ему помощь. Исполнили это: уложили его, бесчувственного, в роскошную постель и с помощью разных снадобий стали приводить в сознание; когда же он очнулся, то увидал у своего изголовья самого короля и его возлюбленную супругу; справились они о его самочувствии, и королева сказала дону Гильену, чтобы тот мужался: супруг ее уже его, простил. Приободрился тут гонимый судьбою дворянин и за оказанные ему милость и снисхождение целовал руки королю и королеве; здесь же, на его глазах, подписал дон Ремон помилование за смерть маркиза Руджеро с условием, чтобы женился дон Гильен на сестре покойного, наследующей его владения. И вновь целовали руку королю дон Гильен и двое его друзей, которым монарх тоже выказал свою милость и которых также осыпал почестями: через два дня сыграли свадьбу, и не только дона Гильена, но и дона Уго и Гарсерана с двумя другими придворными дамами; и получили все они множество имений, титулов и званий. Не забыл король и о рыбаках и крестьянах Флореспины, наградив их столь щедро, что хватило им богатства на целую жизнь. А как закончилось свадебное веселье, собрал король могучую армаду и назначил адмиралом дона Гильена, который, отплыв во главе ее в Барселону, вскоре возвратил город и земли законному государю, вручив захваченные имения истинным владельцам или же их наследникам. Дон Джофре бежал во Францию, где утонул, переправляясь через реку.

Поставив в Барселоне губернатора, дон Гильен с победой вернулся в Сицилию, где встречен был всеобщим ликованием; а когда стало известно, что королева ожидает наследника, возобновились празднества, и прожил наш дон Ремон со своим семейством долгие и счастливые годы.

Мария де Сайас-и-Сотомайор

Из книги «Назидательные и любовные новеллы»

Наказание за скаредность

На службу к столичному вельможе прибыл из одного селения Наварры некий юный идальго, каковой был наделен честолюбивыми помыслами в той же степени, в коей обделен был дарами Фортуны, ибо сия мачеха живущих не одарила его никакими достояниями, кроме жалкого ложа — на оном располагался он ко сну и присаживался, дабы вкушать пищу. У этого юнца — назовем его доном Маркосом — был отец, человек уже старый, и настолько, что годы были ему источником пропитания, ибо вызывали сострадание в самых черствых сердцах.

Когда дон Маркос приступил к почетной своей службе, было ему двенадцать лет, и почти столько же лет минуло с тех пор, как лишился он своей матушки, скончавшейся от внезапного колотья в боку. В дому у своего принципала дон Маркос удостоился звания пажа и с оным обрел все атрибуты, обычно к сему прилежащие, а именно: чесотку, неопрятность, склонность к плутовству и жалкой скаредности. И хотя во всех этих качествах дон Маркос понаторел, и превесьма, в последнем превзошел все вероятия, ибо по собственной воле обрек себя на жизнь, столь воздержанную, что мог бы служить образцом иному отцу-пустыннику. Восемнадцать куарто, составлявшие его жалование, тратил он с такой осмотрительностью, что, если мог, стремился, хотя бы даже за счет своего желудка либо за счет пищи своих сотоварищей, сохранять эти деньги в целости, а уж если расходовать, то столько, чтобы расход был почти неприметен.

Дон Маркос был среднего роста и от скудной кормежки стал в конце концов походить более на побег спаржи, чем на человека. Утробу свою он баловал лишь в те дни, когда подходил его черед прислуживать за столом у хозяина, ибо он избавлял от работы буфетчиков, коим приносил блюда, вылизанные так, что они были чище, чем тогда, когда ставили их на стол; карманы же набивал себе всем, что можно было без опасности приберечь на завтра.

В такой нищенской скаредности провел он детство, следуя повсюду за своим господином, каковой много разъезжал и по Испании, и за ее пределами, где занимал наиглавнейшие должности. Дон Маркос из пажей дослужился до благородного звания свитского дворянина, так что господин пожаловал ему благородство, в коем небо дону Маркосу отказало. И вот вместо восемнадцати куарто сподобился он пяти реалов да такого же количества мараведи, но ни образа жизни не изменил, ни рациона для поддержания сил телесных не увеличил; напротив того, поскольку обязательств у него прибавилось, он стал завязывать мошну свою потуже. Никогда у него в доме не зажигались свечи, а если иногда и устраивал он подобные празднества, то лишь в тех случаях, когда собственное его проворство и невнимательность дворецкого позволяли ему прибрать к рукам какой-нибудь огарочек; но и его дон Маркос жег так благоразумно, что разоблачаться начинал еще на улице, а войдя в дом, скидывал одежду и тотчас же задувал огонек. Утром, проснувшись, брал он кувшин без ручки и, выйдя на улицу, останавливался у двери дома; и к первому же водоносу обращался он с просьбой снизойти к его бедности; воды этой хватало ему на два-три дня, ибо расходовал он ее с величайшей бережливостью. Затем шел он туда, где играли ребятишки, и за один куарто нанимал кого-нибудь из них, дабы тот постелил ему постель; если же был у него слуга, договаривался он, что будет платить ему два куарто кормовых да выдаст циновку для спанья, а то нанимал поваренка, дабы тот исполнял всю работу по дому и опоражнивал сосуд, в который дон Маркос справлял нужду. Сосуд этот был; весьма примечательный, по виду напоминал небольшую короткую трубу и некогда служил для хранения меда: дон Маркос соблюдал бережливость, даже испражняясь.

Обед его составляли хлебец ценою в один куарто, полфунта говядины да на куарто требухи; еще один куарто давал он повару, чтоб тот все это приготовил пристойным образом. А то взойдет он в горницу, где обедают другие свитские, подойдет к первому попавшемуся и скажет:

— А олья, пожалуй, недурна: запах такой, что душа радуется, надо бы отведать.

От слов к делу, и таким манером одно за другим испробует все кушанья. Случалось, завидев его, кто-то из трапезовавших поскорее глотал то, что было у него в миске, а кто-то прикрывал свою миску рукой. Дон Маркос состоял в дружбе с одним из свитских дворян и выжидал, когда тот отправится обедать либо ужинать, входил следом с ломтем хлеба и куском сыра в руке и говорил:

— Я не ужинать пришел, а побеседовать, уж простите за докуку.

С этими словами садился он за стол и хватал все, до чего мог дотянуться.

Вина он ни разу в жизни не купил, но пивать пивал, для чего поступал следующим образом: становился у дверей своего дома, и когда проходили мимо парни либо молодки с бурдюками, просил со всей учтивостью, чтоб дали ему глотнуть для пробы да и сами угостились бы. Если парень либо молодка держались приветливо, просил разрешения выпить еще глоточек. Как-то раз ехал он в Мадрид на муле и был при нем малый, который направлялся туда же и взялся ему прислуживать, чтобы не нести путевых расходов. В одном селенье дон Маркос послал его купить на один куарто вина, а сам сел на мула и уехал, так что пришлось малому добираться до Мадрида, прося подаяния. Когда попадал дон Маркос на постоялый двор, он безотменно отыскивал родственника, садился ему на шею и таким образом получал даровую кормежку. Как-то раз он мула своего накормил соломой, которую повыдергивал из собственного тюфяка — все ради того, чтобы не тратить лишнего. Немало историй ходило про дона Маркоса, так что вельможа, его господин, и друзья этого вельможи ими потешались, ибо дон Маркос приобрел в столице известность как самый изощренный на свете любитель дармовщины.

Таким вот манером к тридцати годам сподобился дон Маркос прозвания и славы богатея, и небезосновательно, ибо, жертвуя своим добрым именем и истязая свое тело, прикопил он шесть тысяч дукатов, каковые всегда держал при себе, ибо опасался генуэзцев с их хитрыми штучками; ведь стоит человеку зазеваться, они мигом приберут его к рукам. А поскольку не слыл дон Маркос ни бабником, ни игроком, ему что ни день представлялось немало возможностей вступить в брак, хоть он и выказывал крайнюю разборчивость, опасаясь, не вышло бы какого худа. Дон Маркос был весьма по сердцу дамам, облюбовавшим его себе в мужья, хоть они и предпочли бы обнаружить в нем скорее склонность к мотовству, нежели к бережливости; последним словом обозначали они его скаредность.

Среди множества сеньор, домогавшихся его благосклонности, была одна особа, каковая никогда не состояла в браке, хоть и слыла вдовою; была она обладательницей отменного вкуса и солидного возраста, каковой скрывала с помощью нарядов, украшений и ухищрений: вдова-щеголиха, рядилась она в платья хоть и монашеского покроя, но атласные, головные уборы носила самые богатые, из тех, что зовутся королевины чепцы, и на макушке у нее красовался шиньон, хоть и небольшой. Добрая сия сеньора, звавшаяся доньей Исидорою, обладала изрядным достатком, коли верить словам ее знакомых и судить по ее образу жизни. Но тут люди всегда наскажут больше, чем есть на деле.