Испанская одиссея
Шрифт:
Я невольно улыбнулся, разглядывая дивный солнечный аквариум, в котором человек должен был, по замыслу архитектора, ощущать себя весёлой рыбкой, потерявшей связь с земной гравитацией.
В центре залы торжественно стоял большой дубовый стол, нарочито витиеватой формы. «Не иначе как Гауди проектировал эту странную столешницу!» – подумал я, припоминая свои впечатления от экскурсии по Барселоне.
Я считаю себя истинным испанцем, но разделить национальный восторг по поводу архитектора Гауди и исковерканных им фасадов барселонских улиц не могу. Простите, тошнит!
К слову сказать, я оказался прав в своём
– Ну что ты стоишь? Идём! – поморщилась девушка. Мы обогнули угловую китайскую ширму, покрытую изображениями аистов и болотной растительности, и оказались в уютном, обставленном мягкой мебелью уголке.
Тут я заметил небольшой лист бумаги кремового цвета, подколотый к ширме на поперечную шёлковую вязь. Лист был исписан крупным неровным почерком. Я разобрал только первую строку: «Катрин, любимая…».
Катрин!.. Не надо объяснять, какое потрясение произвела эта надпись в моей душе. Вновь перед глазами пронеслись фрагменты моего забавного сновидения: чудище, трон, каракатицы, карабкающиеся по грот-брам-реям памяти, и… и нежная русалка Катрин, весёлая в печали и печальная в радости.
– Это что?..– спросил я, указывая на листок. Зачем спросил?
– А-а-а, это…– девушка вздохнула.– Только, пожалуйста, не ревнуй! Это Рикардо, мой двоюродный брат. Влюбился в меня, как мальчик! Я ему говорю:
«Рикардо, я же тебе сестра, ты не должен меня любить как женщину»,– а он за своё: «Браки заключаются на небесах. Кто там знает, что ты моя сестра?» Я ему говорю: «Бог всё про нас знает, и Дева Мария тоже!» А он: «Ну и пусть знают. Я всё равно тебя люблю и хочу на тебе жениться!» Тогда я рассказала отцу про проказы Рикардо…
– И что отец? – спросил я, думая совершенно о другом.
– Отец любил Рикардо и сказал: «Он смелый!».
– И что же дальше?
– Дальше? Да ничего. Рикардо не вернулся из плавания. Говорят, слишком много выловили дорадо и перегрузили яхту. Из их звена не вернулся никто. А на следующий день мне сказали, что видели твой вельбот у Розовых островов целым и невредимым. Я так за тебя обрадовалась, что совершенно не могла скорбеть по Рикардо, когда его память отпевали в церкви. Отец тогда на меня страшно разозлился: «Твой брат не вернулся, а ты даже слезы не прольёшь!».
Девушка опустила голову и добавила:
– Не обижайся. Я тебя так долго ждала, я ни в чём перед тобой не виновата! Ты мне веришь?
– Конечно, верю, Катрин,– ответил я, улыбнувшись. Смущение, которое я испытал там, на набережной, вдруг куда-то исчезло. Внезапный прилив горячей нежности к настоящей, невыдуманной Катрин затопил моё сердце и стремительно помчался по кровотокам.
«Сон в руку!» – ликовал я, наслаждаясь событием, указавшим имя моей «возлюбленной».
Катрин присела на диван.
– Иди ко мне…
Я медлил. При всём моём весьма непуританском прошлом так стремительно продолжить роль «возлюбленного Огюста» не получалось. Разглядывая Катрин, я первый раз в жизни испытывал наслаждение от простого созерцания красоты, ещё не тронутое земной огненной страстью. Желая продлить это трепетное состояние, я опустился на колени и прижал к лицу протянутые ко мне ладошки.
– Катрин, милая, я очень по тебе соскучился. Ты помнишь, как нам было хорошо там, на дне? Помнишь, как мы тайком потешались над чудищем и гнали с порога этого зануду стригуна? А когда ты пропала, я долго искал тебя. И не находил. Как я мог знать, что найду тебя
здесь, в родном Сан-Педро? Счастье моё, мы снова вместе!..– Пресвятая Дева Мария, что ты говоришь, Огюст? Какой стригун?! Ах, я глупая девчонка! Теперь понимаю: ты устал, ты очень устал, а я…
Её тревожный голос заставил меня очнуться.
«Господь сладчайший! Что я несу?!» – кровь ударила мне в голову.
– Ты права, Катрин, я так устал,– шепнул я, стараясь перевести разговор на другое,– позволь мне немного передохнуть с дороги.
– Конечно! – девушка облегчённо выдохнула, улыбнулась и весело спорхнула с дивана. Ни тени смущения или огорчения я не увидел на её лице, вновь искрящемся любовью и трогательной заботой обо мне.
– Отец разрешил, чтобы ты какое-то время пожил у нас. Он хочет с тобой поближе познакомиться и надеется подружиться. Идём же!
Катрин проводила меня на первый этаж, в крохотную, любовно убранную комнату.
Усадив в мягкое велюровое кресло, она без лишних слов поцеловала меня в плечо и вышла, прикрыв за собою дверь.
10. ОТКРОВЕНИЕ
Я остался один. «Господи, да что же это в самом деле?» В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств. С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как-то они сейчас там?
Мысль о покинутых близких людях прожгла сердце, подобно огненной стреле раскаяния. Ещё одно новое чувство я ощутил, припомнив отчий дом,—чувство собственного недостоинства. Двадцать лет оно таилось в моём подсознании и пряталось за мальчишеской заносчивостью и неразумием. И вдруг вырвалось наружу! Неужели для этого надо было «сменить» эпоху?
Выжженный, вернее, омытый чувством раскаяния, я впервые увидел себя изнутри. Увидел и удивился. В небольшом кабинетном зеркале, оказавшемся к случаю передо мной, отражался вовсе не самовлюблённый двадцатилетний чел, но чувствительный и смущённый событиями последнего дня великовозрастный подранок.
Верно говорят: большое видится на расстоянии. И теперь на расстоянии почти вековой давности я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Дальше – больше! Я подумал о сестре. В моей душе отыскалось огромное количество сугубо платонической любви к этой младше меня на два года парадоксальной и чувствительной личности. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели, как бывало, напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Моя милая сестрёнка, твой брат оказался полным идиотом. Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться!
И вообще то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком – в историческом подземелье вместе с ожившими мертвецами исполнять игры живой плоти!..
Я громоздил в уме всё новые и новые «комплименты» своему незавидному положению, печалился о произошедшем и одновременно… любовался проснувшимся во мне красноречием. Действительно там, наверху, в славном испанском будущем, я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа. Я неплохо владею пером и мог бы писать вполне приличные тексты, хотя ни разу даже не пробовал – о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Несмотря на молодость, я понял главное: надо или быть Сервантесом, чтобы суметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, второе – не хочу.