Испанский дневник

После двойного выстрела и ожидания Мигель каждый раз молча переглядывается с остальными двумя в тесной коробке. Во взглядах взаимное одобрение, азартная усмешка: «Живы, стреляем дальше!» И опять железная карета, стукая твердым потолком по затылку, ныряет в ложбинки, взбирается по кочкам.

Пехота – бойцы Третьей бригады – весело машут броневику, когда он выносится из-за поворота. Они не только машут, они сами дерутся, делают перебежки, выбирают укрытия для пулеметных точек, густо простреливают проходимые для противника места, они пробираются к его танкам и сшибают гусеничные передачи пучками, по пять-шесть ручных бомб. В уставах это называется жесткой обороной, но в такой жесткости есть и своя упругость, гибкость, устремление обороняющегося вперед, пружинные рывки контратак.

Весь район вокруг обеих деревень полон пулеметного щелка, басовых взрывов снарядов и гранат, нежного свиста пуль; фашисты подбрасывают еще и еще, их огонь все сильнее, но положение ясно: Третья бригада теперь не уступит; она заупрямилась, заупрямились командир и каждый отдельный боец; заупрямились, вот и все; заупрямившись, боец обрел двойной слух, двойное зрение, стал метче стрелять, больше заботиться о своем соседе; взводы стали помогать друг другу, роты и батальоны начали правильно взаимодействовать; раненые перестали дико кричать и отрывать невредимых от стрельбы; невредимые перестали по пять человек уносить в тыл одного раненого, как это бывает при нервозном настроении; они перевязывают товарища и оставляют лежать, пока не приползут санитары; сами санитары не прячутся, а спокойно подбираются к передовой линии; связные не пропадают на полдня, когда их послали на двадцать минут; унтер-офицеры подходят к ротным и батальонным командирам с мелкими инициативными предложениями – передвинуться вон за тот домик, соединить вон те четыре пулемета в одну батарейку; все вместе, выражающее в разных видах упрямство, сопротивление, спокойствие и серьезность, – все вместе сливается в сложное целое, которое можно назвать «упорный оборонительный бой».

Сегодня, к концу третьих суток, ободранный Галан делает большой рывок. Попросив немного подкреплений, он хочет отобрать назад брошенное им кладбище Посуэло. Кладбище обнесено каменной стеной, – вот оно, напротив, через пустырь, шагов за пятьсот. «Они у меня пойдут испражняться подальше, – говорит Галан. – Возьмемся, ребята». Шесть танков зайдут слева, от линии железной дороги, пехота за ними, броневики будут стрелять через пустырь. Атака начинается по правилам, но нет, дело не выйдет. Кладбище, оказывается, напихано пулеметами и противотанковыми пушками. Оно встречает атаку мощным, устрашающим огнем. Теперь уже кладбище заупрямилось. Это мгновенно ощущают бойцы Третьей бригады, их настроение катится вертикально вниз, как ртуть на термометре, опущенном в ледяную воду. Они уже сразу устали, жалуются, что не ели четыре дня (неправда, все время боя питались хорошо), что слишком большие потери (неправда, потери маленькие), что их могут обойти и отрезать с фланга (чепуха, физически невозможно), что без поддержки своей авиации нет смысла атаковать (своя авиация уже вылетала два раза), что до сумерек осталось полтора часа, нет смысла начинать, чтобы потом драться в темноте.

Галан прекращает атаку. До чего еще все-таки хрупкие, переменчивые в настроениях войска! Если бы мятежники сейчас догадались двинуться навстречу, они опять далеко погнали бы Третью бригаду, как сделали это двадцать девятого ноября… Вечером приказ Рохо – рыть на участке окопы и прочно удерживать Посуэло и Умеру, не переходя в контрнаступление. Третью бригаду выводят в резерв. У Мигеля вся голова в шишках и лоб в синяках, но он с сожалением расстается с броневиком. Водитель говорит ему: «Вернешься домой – купи себе такой. И девушек катать можно, и из пушки выстрелить, если тебе кто-нибудь не понравится».

3 декабря

Командование могло бы, конечно, помочь Галану более крупными резервами. Но видя, что Третья бригада удержалась сама, оно предпочло не отменять своего более широкого встречного наступления через Каса дель Кампо, на высоту Гарабитас, чтобы окружить мятежников в Университетском городке. Для этой операции собраны все свободные силы, все танки, вся авиация.

Из этого наступления тоже ничего не вышло. Разве что единственный результат – фашисты встрепенулись, собрали резервы и из-за этого оставили в покое Галана.

Все было проделано, в общем, правильно, – сначала авиация погромила Гарабитас, затем была артиллерийская подготовка, затем пошли танки и сзади них пехота, каталонские части, оставшиеся здесь после смерти Дурутти. Но высота, оказывается, превращена фашистами в настоящий крепостной форт, бетонированный по германскому способу, с мощной артиллерией и богатой противотанковой обороной. Мы начинаем только теперь видеть, какое чувствительное оружие – маленькая противотанковая пушка… Все-таки танки рванулись далеко вперед. Но каталонская пехота не пошла, она только изобразила атаку, открыв невероятную пальбу с исходного положения. Мы уже умеем обороняться, но еще не умеем наступать.

Залка-Лукач ходит усталый и измученный. Одиннадцатая и Двенадцатая бригады перенесли много дней тяжелых боев в Университетском городке, понесли тяжелые потери. Третьего дня погиб член Центрального комитета германской Компартии Ганс Баймлер. «Какие люди, какие люди!» – восклицает Лукач. Он не может привыкнуть к гибели людей, хотя сам ведет их в бой. В мемуарах Амундсена есть одна простая фраза, которая стоит всей книги. Амундсен говорит: «Человек не может привыкнуть к холоду». Это говорит Амундсен – он знает. Он провел большую часть жизни в Арктике, во льдах, у Северного и Южного полюсов. Он и окончил свою жизнь там, рванувшись спасать чужого, антипатичного ему человека. На севере, на Шпицбергене, в Гренландии, из-под вечных льдов люди добывают каменный уголь. Мерзнуть ради тепла. Голодать ради сытости людей. Сидеть годами в тюрьме ради свободы. Бороться, уничтожать, умирать самому ради жизни, ради счастья. Человеческий род революционен. Лукач трепетно и жадно любит людей. У него нет большего удовольствия, чем общаться с ними, быть среди них, шутить с ними, говорить им приятные, ласковые вещи, греться около них и согревать. Он не любит ссориться и не любит оставаться один в комнате. В Москве его огорчали и тяготили литературные споры, он обожал праздники, юбилеи и чествования, банкеты, дружеские вечеринки. В Венгрии он заочно приговорен к смертной казни, как непримиримый враг режима. Он попал в незнакомую Россию, он дрался добровольцем против Колчака в Сибири, против Врангеля в Крыму. В Испании он дерется вместе с незнакомым ему народом против его врагов. Он мерзнет ради тепла.

Вокруг него уже подобрался дружный коллектив штаба и политотдела. Итальянец Николетти, немец Густав Реглер, болгары Белов и Петров, француз Дюмон – разные типы, разные характеры, разные темпераменты. Сошлись из разных стран, нашли друг друга и сработались.

Они мечтают вывести бригаду хоть на десять дней в резерв – отдохнуть, поспать, отмыть, приодеть бойцов. «Дайте две недели. – говорит генерал Лукач, – вы получите не бригаду, а куколку. Конфетку!»

4 декабря

Иностранные посольства продолжают безобразничать в Мадриде, как могут. Население, защитники города, власти возмущены и много раз хотели утихомирить разнуздавшихся шпионов. Этому препятствует правительство в Валенсии. Международное положение Испании очень тяжело, каждый новый конфликт может еще больше ухудшить его.

Сегодня терпение мадридцев лопнуло. Они все-таки вошли в один из домов, защищенных иностранными флагами. Они покусились на финляндский флаг. <…>

Вчера вечером Управление общественного порядка разослало всем посольствам и миссиям ноту, сообщая о концентрации мятежников и террористов под прикрытием финляндского флага и предупреждая, что во избежание проявлений народного возмущения оно должно будет принять меры к ликвидации фашистских гнезд.

Дом на улице Фернандо Эль Санто стоит как раз напротив британского посольства. Представители полиции предупредили англичан, что намерены проникнуть в финляндский дом и что возможно сопротивление. Англичане флегматично ответили, что не возражают.

Директор общественной безопасности постучал в тяжелые ворота и потребовал впустить его. Изнутри ответили, что без письменного приказа директора общественной безопасности открывать никому не станут. Директор подмигнул сам себе, тотчас же вынул из кармана свой же, заранее заготовленный, подписанный приказ и подсунул его под ворота.

Внутри, по-видимому, поразились такой быстроте делопроизводства, пошли наверх, вернулись и ответили, что отпирать не станут и никаким приказам не подчинятся.

Директор ущипнул двумя пальцами крохотные свои усики и приказал полиции ломать двери.

Из дома открыли пулеметный и ружейный огонь.

Один полицейский упал, обливаясь кровью.

Это разъярило полицию донельзя. Один парень из республиканской гвардии, пригласив остальных отойти немножко назад, долбанул тяжелые ворота ручной гранатой. Взрыв не очень сильно разрушил ворота. Но стрельба изнутри сразу прекратилась. Полиция доломала дверь. Вместе с нею Мигель Мартинес вошел во двор дома. Это оказалась настоящая укрепленная казарма.